Сергей Литвинов - Не только детектив

Сейчас в мастерской работают четверо парнишек. А за сорок шесть лет тысячи ребят Шевалев выучил. Кем особенно гордится, спрашиваю.

– Всеми, кто не спился.

С восторгом неофита узнаю, что в петровские времена «некрасиво» было синонимом слова «нехорошо», а Достоевский говорил не только, что красота спасет мир, но и что некрасивость его убьет.

Сидели мы в кабинете Ларисы Ивановой, научного сотрудника краеведческого музея. Она показывала фотографии с видами Каменска начала века.

– Красивее, чем нынче, правда?

– Тогда ведь у завода свой архитектор был, – сказал Шевалев. – Видите, какое здание симпатичное? Что это, как вы думаете?.. Домна!

– А что у вас сейчас можно посмотреть? – спрашиваю. – Куда вы, например, своих друзей или родственников приглашаете, которые в город приехали?

Иванова переглянулась с Шевалевым, пожала плечами:

– За город, если погода хорошая.

В залах музея полутемно. Служительницы жмутся к электрокамину.

Экспозиция советского периода начинается с разбитого зеркала, опрокинутого бюста Александра II и красных томиков Маркса, из-под которых выползает красный канат… Он ползет, этот канат, мимо фотографии комиссара полка Красных Орлов; свидетельства о смерти доктора Скворцова, расстрелянного в 1938-м; фотографии ударницы, которую за доблестный труд покатали на самолете; семи слоников; грамот с Лениным – Сталиным; отбойного молотка; газеты «Давай-давай!»; одежды сталевара; фото парашютной вышки, устроенной на колокольне Свято-Троицкой церкви, в прошлом заводского храма… Трижды в советском разделе возникают талоны, ими же он и заканчивается…

– Все, кто приходит сюда, грустнеют, – заметила Иванова. – Ничего, я вас развеселю. Когда мы этот отдел в конце девяностого года открывали, приглашенные смеялись: «Зачем в музее – талоны? У нас у самих их полный кошелек!» А сейчас они уже такой древностью кажутся, правда?.. И теперь – мы перечеркнутые рубли и трешки для музея припасли… Вот видите дверь в стене? Мы экскурсантам говорим: «За ней новые залы, там продолжается история, которую напишете вы».

Интересно, что останется от нынешнего времени? Ваучеры? Стреляные гильзы? Колокола?

Колокола, что отлил каменский мастер Николай Пятков со товарищи, звучат в столице на колокольне храма Василия Блаженного. И еще на многих храмах по Руси.

36-летний Пятков, инженер-металлург по образованию, в недавнем прошлом начальник литейного участка на алюминиевом заводе, возглавляет товарищество «Пятков и К°», в котором работают кроме него шестеро (в том числе младший брат Виктор).

У товарищества нет офиса, а у Николая Пяткова – домашнего телефона, поэтому по вечерам он, бывает, ездит на почтамт и порой часами ждет, пока дадут междугородный разговор с заказчиком.

О том, как начал лить колокола, Пятков рассказывает иронически:

– Когда у нас человек особо не пьянствует и у него автомобиля или там дачи нет, надо же ему чем-то заниматься. И у меня был какой-то заскок – крыша, что ли, поехала? – стал запоем читать все историческое. О России. Начал с исторических романов, потом они стали неинтересны, и вот так лезешь-лезешь: Зимин там, Ключевский, Соловьев… И когда всякие смуты или противостояния лагерей, везде церковные деятели проходят. Везде православие! История церкви – это история государства.

Однажды Пятков прочитал о создании ассоциации колокольного искусства с приглашением откликнуться музыкантов, ценителей и литейщиков. Написал, впервые в жизни, письмо в газету и получил «очень душевный ответ» от председателя ассоциации, который советовал ему связаться с литейщиками из Воронежа, что уже делали колокола на продажу. Пошел Пятков к каменскому батюшке Ивану Алексеевичу, отцу Иоанну, и сказал, что хочет отлить колокола на церковь. Тот поверил («может, в глазах у меня увидел че?») и дал триста рублей на поездку в Москву. Встретились с колокололитейщиками в пивбаре «Жигули» на Калининском («я говорю: может, в Мавзолей сходим, а они: ты че, дурак, что ли?»), и те передали Пяткову небольшой такой чертежик колокола.

Но колокол тот был европейский. А хороший русский колокол отличается от плохого тем, что звучит. А звучание, если объяснять его языком слов, должно быть таким: нельзя, чтоб исполнял одну ноту, как струна (или европейский колокол), надо, чтобы обладал богатыми обертонами, причем главный обертон попадал бы в малую терцию, а унтертон – в октаву. Так объяснил мне Николай, не имеющий музыкального образования. Вы поняли?