Михаил Вострышев - Старомосковские жители

Но Таганский трактир, по случаю окончания рыночной торговли, был почти пуст, и его хозяин Иван Киселев смилостивился над четырьмя крестьянами. Бородачи, смущенные праздностью заведения с запахом постного масла, чищеных сапог и спирта, сосредоточенно управлялись большими деревянными ложками с поставленным против каждого горшком каши. Невдалеке, на таких же деревянных лавках, но за столом, покрытым скатертью, сидели в сюртуках поверх грязных ярко-красных поддевок двое напомаженных господских лакеев и в замасленном форменном мундире с тугим модным галстухом чиновник последнего четырнадцатого класса. Чиновник старался держать спину прямо, то есть походить на благородного господина.

— Мой генерал меня во всем слухает, — бахвалился лакей в плисовых шароварах. — Он у меня частенько прихварывает, и ему бумаги из присутствия на дом носят. Так он завсегда в этих случаях меня кликает.

— Это зачем же генералу тебя кликать? — презрительно заметил чиновник. — Бумага, она ведь таланту требует.

— А я ему, когда шибко занеможет, зажму перышко между пальчиков, возьму его ладошку в свою, и водим вместе перышком по бумаге, где роспись нужно поставить. Как настоящая получается. Чего-чего, а таланту у нас хватает. Еще мой дед, почитай, всю жизнь при господах состоял. Бывало, за обедом не меньше трех блюд едал, и все разные.

Лакей в плисовых шароварах медленно выпил рюмку водки.

— Какие еще блюда? — удивился лакей в серых брюках.

— Эх ты! А еще при господах служишь… Кушанья так называются.

— Думаешь, мы не знаем? Я так — для куражу спросил. Сами тоже, может, блюда едали, — обиделся серые брюки.

— А я вот без жаркого жить не могу, — вздохнул чиновник и закричал: — Челаэк!

Половой в белой рубахе, перетянутой на талии ремнем, и с длинными волосами, подвязанными через лоб черной ленточкой, мигом оказался рядом и услужливо изогнулся:

— Изволили звать?

— Слушай, салфетка, — чиновник расстегнул сюртук, как это делают подгулявшие купцы, — сносись-ка за бутылочкой мадеры и порцией жаркого. Только смотри у меня, самого лучшего мяса выбери.

— Сейчас. — Половой исчез.

— И не боязно, в пост-то? — с уважением спросил серые брюки.

— Ничего, — невозмутимо махнул рукой чиновник. — В газетах пишут, что за границей его давно отменили. У них главное — хорошее пищеварение.

— Это верно, там все по чудному, — подтвердил плисовые штаны. — Мы с генералом были в Париже, так у них в трактире и мужик и благородный за одним столом сидят. Там ни крепостных, ни слуг. Правда, бедным плохо, у нас хоть попросить можно, а у них это строго запрещено. Мол, все мы равны, никто никому ничего не должен, и никто ни за кем не ухаживает.

— Врешь! Как это без слуг? — Серые брюки решил, что над ним насмехаются. — Что же там, господа сами одеваются, сами хлеб ро́стят?

Чиновник налил себе доставленной половым мадеры. Лакеи пошептались и заказали еще по штофу ерофеича.

— У нас один писарь газету иностранную читает, — посмотрев через опорожненную рюмку поочередно на обоих лакеев, заметил чиновник. — И там написано, что в Париже все грамотные и каждый учится чему хочет. Хошь — землю паши, хошь — в присутствие ходи. И все равнозначимы.

— Вот где хорошо пожить-то! — вздохнул серые брюки. — А моя барыня кличет меня Федякой и все норовит по зубам достать. Разве это жизнь! В деревне-то меня Федором величали и никакого мордобою не было.

— Так иди взад, — хихикнув, посоветовал плисовые штаны.

— В крестьяне?.. Нет уж, не хочу опять в простые мужики, на полу валяться, прикрывшись одной епанчою с бабой. У меня теперь по-благородному: своя мягкая постель и работа нетяжелая. Вот только больно лютует барыня, а так бы ничего. Меня ж всего два дня как простила, да и то, мыслю, лишь потому, что говеть пора. А то все под замком держала.

Поняв, что его согласны послушать, серые брюки принялся за рассказ:

— Два месяца назад рассердилась на меня, что кушанья подаю не по-благородному, и посадила в подвал. Я-то сначала обрадовался, что от работы и мордобою передохну. Но прошло две недели, никого не вижу и не слышу, только дворник раз в день поесть принесет и, не сказав ни слова, сразу же скроется. И стал я думы раздумывать. Отчего, размышляю, мне на свете счастья нет? Что я за каин такой? Другие на воле живут, и денег кучу имеют, и теплоту всякую, а я должен торчать в безмолвном каземате, словно разбойник какой. Отчего я несчастный такой? Вот и великий пост у людей наступил, к светлому празднику начинают готовиться. У всякого радость будет, а я обречен в сырости мерзнуть и молчать…