Андрей Рубанов - Жёстко и угрюмо

Нехватка воздуха – это прежде всего дефицит кислорода в мозгу. Сильный приступ делает тебя идиотом; боишься умереть, ведь смерть – это безмыслие. Сосредоточенный на дыхании, неожиданно чувствуешь внутри себя далёкого хвостатого пращура, прыгавшего, вереща и суетясь, меж крон баобабов, и ещё более отдалённого предка, того самого, при жабрах.

Возможно, где-то здесь, в Средиземноморье, он впервые кое-как выполз на сушу. Потом два или три миллиона лет не мог решить, где ему лучше – в воде или вне её. Потом сделал выбор, отбросил хвост, встал на задние конечности, схватил камень, палку, выплавил медь и бронзу, превратил в раба ближнего; дальнейшее всем известно.

На западе длинной змеёй огней мерцал Неаполь.

Тщательно расчищенные, облагороженные развалины дворца одного из самых могущественных императоров Римской империи в свете луны выглядели угрюмо, тяжеловесно, как будто здесь жили не люди, а многотонные носороги. Крепкие арки, стены в метр толщиной. Строили крепко, небыстро. В правление Тиберия римская держава достигла невиданного порядка и процветания. Казна ломилась от золота, граждане имели вдоволь хлеба и зрелищ, и если тот или иной патриций придерживал наличные, копил монеты – Тиберий сурово наказывал скупердяя: не копи, вкладывай, затевай новые стройки, обрабатывай новые поля!

Он возражал против почестей, много раз говорил, что не любит власть, но историки безжалостно утверждают: нет, любил. Скрывал.

Конечно, дух его не вышел из-за угла, не сказал «привет». Я ходил меж закоулков, проводил рукой по кирпичной кладке. От императора ничего не осталось. Две тысячи лет – слишком долгий срок; всё исчезло, испарились следы, и следы следов. Выдуло ветрами, смыло дождями последние молекулы. Уцелел, может быть, не дух Тиберия, но остатки энергии мышц и фантазии его рабов – архитекторов и каменщиков. Усилие мастера никогда не исчезает, в отличие от усилия властолюбца.

Пахло, как везде по северному берегу Средиземного моря – сухим козьим помётом и камнями, отдающими накопленное за день тепло.

На среднем уровне я отыскал самую тёмную комнату, заполненную многослойным дегтярным мраком, и сел на прохладную землю.

Приступ почти прошёл. Сразу захотелось курить, думать, бежать куда-то. Но за спиной были многие годы беготни. Прокуренные офисы в полуподвалах старых московских особняков; подошвы, стёртые педалями газа и тормоза; заваленные деньгами столы; тюрьмы; кавказская война, оказавшаяся смрадной потехой, организованной негодяями для собственного удовольствия; жена, сбежавшая из угарной скифской столицы к солнцу, морю и фруктам.

Зачем приехал, что делаю здесь?

Опасаясь оступиться и сломать шею, поднялся на самый верх. Здесь верные себе католики поставили часовню и статую Девы Марии. Мемориальная доска утверждала, что всё сделано с благословения Иоанна Павла Второго.

Я ничего здесь не делаю. Прилетел посмотреть, как солнце встаёт над морем. К чёрту ваши тюрьмы, войны, деньги, этим нельзя дышать.

Скоро грудь перестанет болеть.

Здесь он бродил, вздрагивая от каждого шороха, ибо очень боялся покушения. Оттого и велел построить виллу на острове с неприступными скалистыми берегами, в самом высоком месте, где три стороны из четырёх отвесно обрываются в море. Стоя над обрывом и глядя на огни рыболовецких баркасов, я подумал, что выражение «сбросить со скалы», звучащее грозно-торжественно, на острове приобретает значение бытового происшествия: взял с собой на прогулку какого-нибудь патриция, обменялся мнениями насчёт внешней и внутренней политики, не понравились ответы – толкнул рукой в грудь, или ногой пониже спины. Всё.

Здесь он ходил, с первого этажа на второй, на третий, вплоть до шестого. То в купальне расслабится, то поест каких-нибудь фиников отборных, то ляжет с девочкой или мальчиком. Мальчиков любил, да.

В это же самое время в подвластной ему Иудее вздёрнули на кресте никому не известного смутьяна, бродячего проповедника без определённых занятий. Приговор вынесли в полном соответствии с тщательно разработанным законодательством.

Вряд ли он почувствовал что-то. Хозяин мира не может ощущать боль каждого из миллионов подданных.

Кроме того, хозяин мира носил в себе достаточно собственной, индивидуальной боли. По требованию своего предшественника, Августа, он был вынужден развестись с любимой женой Випсанией Агриппиной; далее Август приказал Тиберию жениться на своей дочери Юлии, распутной бабе. Тиберий, уже тогда чрезвычайно скрытный человек, с большими способностями к самоконтролю, исполнил волю повелителя, не моргнув глазом. Но однажды, случайно встретив Випсанию Агриппину, бросил на неё такой взгляд, что Август приказал Випсании немедленно удалиться из Рима.