Андрей Рубанов - Жёстко и угрюмо

Так прошло почти четыре часа, шофёр устал, скурил все свои сигареты, и писатель угостил его, – а потом увидел жену.

Собственно, повторилась утренняя расстановка, однако в обратном варианте. Сначала, оживлённо беседуя и даже устраивая взрывчики беспечного смеха, прошли три особи женского пола; мужская особь – уже без галстука, пальто нараспашку – замыкала процессию. Левую руку отягощал плотно набитый пакет с логотипом недорогого супермаркета. Напрягшись, писатель успел рассмотреть в свете фонаря лицо – вполне обычное. Увесистые щеки тридцатилетнего парня, не склонного к авантюрам, в меру обаятельного, безобидного. Удалось даже понять, что джентльмен рассматривает фигуры трёх своих спутниц. «Выбирает, – злобно подумал писатель. – Их трое, он один, вся ночь впереди… Но если она – с ним, это катастрофа. Он скучен. У него скучная причёска, скучные уши, скучные ботинки. Что у него в пакете – кефир?..»

Зажглись окна, и опять задвигались за шторами тени. Писатель вышел из машины – после душного салона воздух показался колючим, сладким, – достал телефон, позвонил.

– Всё нормально, – деловым тоном произнесла жена. – Только что вернулась, устала, спать ложусь. А ты что делаешь?

Они кинули друг в друга ещё какое-то количество дежурных вопросов и ответов; попрощались. Писатель прошёлся взад-вперёд. Проезжающая по луже машина окатила его твёрдой водой.

Свет в номере погас, и шторы изнутри осветились синим. Она включила телевизор, понял писатель. Или – он включил? Телевизор хорошо маскирует шум. Например, в тюрьме – если надо было сломать кости какому-нибудь идиоту, не желающему жить по-людски, для начала прибавляли громкость телевизора, а уже потом звали идиота на разговор.

А кто теперь идиот? – спросил себя писатель. Разумеется, это я. За стеной, в тёплой комнате, они смотрят телевизор. У них одеяла, подушки, чай. Или даже вино. Жена, впрочем, почти не пьёт. А у меня – тяжёлое небо, ледяная сырость лезет под воротник, а рядом – жадный дурак с жёлтыми ногтями на коротких пальцах. Свет погас, одиннадцать часов вечера – что делать, куда идти? Завтра она поедет назад. Я ничего не увидел. Я ничего не понял.

Он вернулся в такси и сразу уловил знакомый запах, вызвавший множество самых разных ассоциаций. Шофёр в его сторону не смотрел.

– Я бы тоже покурил, – деловым тоном сказал писатель. – Есть?

– С собой – нет.

Они быстро договорились и поехали. В процессе сделки пришлось познакомиться. Драйвера звали Петром.

– Учти, я не банкую, – предупредил он. – Но могу познакомить. Это рядом. Литейный проспект.

Квартира – обширная, в старом доме – оказалась чем-то средним между сквотом и притоном. Впустивший гостей юноша выглядел как спивающийся Иисус. Свисал светильник в бороде из хлопьев серой пыли. Пока писатель размышлял, снимать ли ему обувь, из глубины тёмного коридора в кухню прошла, держась рукой за стену, оклеенную, вместо обоев, разномастными кусками цветной бумаги, маленькая девушка в майке-алкоголичке и безразмерных камуфляжных штанах; левое запястье украшала дурно наложенная повязка, бинт был серым, а ближе к ладони и вовсе чёрным. Писатель решил остаться в ботинках.

Войдя, Пётр неуловимо преобразился, стал расслабленным и грубым. Коротко упрекнул «Иисуса» в том, что тот опять удолбан, а на девушку посмотрел с откровенной ненавистью, – писатель сразу уловил это и напрягся. Сам он уже много лет не испытывал ненависти и надеялся никогда больше не испытать.

– К тебе, – сказал Пётр «Иисусу» и кивнул на писателя; тот поправил ремень рюкзака, давая понять, что он – гость, чужой, пришёл по делу и уйдёт сразу, как только получит необходимое.

– Follow me, – кротко произнёс «Иисус», улыбнулся писателю и зашагал в полумрак коридора. Двигался он хорошо, медленно и плавно. Откинул одеяло в крупных малиновых цветах, заменяющее дверь, и провёл писателя в комнату, сплошь завешанную акварелями, изображающими цветы, глаза и облака в различных комбинациях и даже симбиозах: некоторые цветы имели зрачки и ресницы, а облака выглядели как бутоны с полураскрытыми лепестками. Автор картин был малоталантливым, но явно очень страстным существом, и писатель ухмыльнулся про себя; сам он тоже считал, что делает малоталантливые, но страстные книги, и вообще, если начистоту, всегда симпатизировал именно малоталантливому, но страстному искусству, как наиболее настоящему.

– Я не банкую, – повторил Пётр, блеснув зубом. – Говори с ним. – И показал на «Иисуса».