Эли Люксембург - Десятый голод

Я подхожу к окну, прижимаю горячий лоб к ледяному стеклу и начинаю беззвучно плакать, чтобы никто не видел слез моего отчаяния, моего горя. Лишь сосенка за окном шевелит мне ветками-лапками.

— Послушайте, дядя, зачем вы так изощряетесь? — говорю ему от окна, глядя на мокрый лес. — Зачем пытаетесь втиснуть меня в чужую биографию? Ведь я не лезу в нее, вы разве не видите, не помещаюсь?! Я вот лежу в палате и каждый день благодарю Господа, что Он возвращает мне память, а вы пришли сюда умствовать, подсовывать что-то другое. Еще немного, и я с ума сойду, честное слово! Да я бы с удовольствием заделался вашим сыном: об этом только мечтать можно, все проблемы решились бы разом… Я ведь, дядя, веду записи, все хочу вспомнить, понять, — что это было, поход наш? Просто ли искупление наших грешных душ, или пешки в чьей-то игре? И почему я чужак на родине, на любимой земле, — предстоит во всем разобраться! И когда я это пойму, приходите снова, с удовольствием стану вашим сыном! Соглашусь сразу, что был танкистом, что воевал, был контужен, что ноги сами собой привели меня пещерами домой от плато Голан! Вы ведь это хотите услышать, так себе представляете?

Долго смотрю в окно — повсюду вода, все мокро: водой полно это низкое небо, и этот день — вода, и жизнь — вода… Все в землю уходит, все поглотится прахом и растворит нашу память, думаю я и тяжко вздыхаю. Одно лишь безумие вечно, печаль и безумие! Оно везде одинаково: безумие ребе Вандала, безумие Хилала Дауда, безумие дяди и мое безумие! Мои безумие и печаль в этой палате, в Иерусалиме, — Боже мой…

— А что, если сын ваш в плену? — слышу я за спиной Джассуса. — Вернется сын ваш из плена, и что вы ему скажете?

Старик немедленно отвечает, будто испугавшись:

— Что вы, доктор! Душа моя чувствует родную душу, родная кровь различает родную кровь!

И снова возникает в памяти образ покойного Фудыма, и снова я поражаюсь схожести ситуаций: упорно шел, как одержимый, к сыну, в Иерусалим, Исаак, дескать, жив, Исаак нас встретит! Но мы-то знали, что сын его мертв, погиб в горах Тянь-Шаня, что сам он и схоронил его там. И даже больше мы знали: никакой он не был герой, его Исаак, а сбежал из психушки, где строил в душе у себя Третий храм, сбежал в горы, чтобы якобы Храм отнести на родину, да так и разбился. Нет, наказан был Богом за свое предательство! В решающий час судьбы там, в Вульфвалде, застрелил доходягу из концлагеря, когда звали его в Палестину. А он, офицер Красной армии, струсил… И я струсил в решающий час судьбы, отрекся от всех святынь! Там, в диван аль-фадде, чего я только не думал: вербует в любовники, мстит за Фархада, за Кака-Бабу… И подошел к запретной черте, и пересек ее, и погиб! Навеки погиб, безвозвратно…

Я отхожу от окна, вдоволь тайком поплакав. И затеваю с дядей новый раунд — с мольбой и уговариванием. Я этот бой еще не считаю проигранным, мне надо вернуть его в Бухару, вернуть ему память!

Мы снова сидим в креслах. Я прошу дядю простить меня за гневливость, за внезапную вспышку, прошу напрячься.

— Дядя, милый, добрый, несчастный мой, мой единственный, спасите меня! Вспомните рощу вокруг дворца генерала Кауфмана! Она сквером Революции нынче зовется… При вас же он выезжал, Кауфман, в перчатках, я слышал, при шашке, верхом на коне! Ну хорошо, черт с ним с генералом! Там, в сквере, за пиками железной изгороди, по воскресным дням букинисты книги разваливают. Все, что угодно, можно достать: Коран, Библию, изданные в Штатах, руководство по исламской чеканке! Но всего замечательнее — никогда не знаешь, из-за каких кустов на тебя объектив нацелен, не слышишь, как щелкают… Я что-то не то рассказываю, да, вам скучно? Ну хорошо, а знаете, дядя, и старые тупички кривые, и грязные переулки только в Старом городе нынче остались, везде проспекты пробили новые. Я, между прочим, вкалывал в таксопарке — их целых три в городе, я вкалывал во втором. Сидишь за рулем, помню, и катишь себе в четыре ряда королем!

Когда я к нему вошел, он вскочил с проворством, неожиданным для этой слоновьей туши, запер за мной дверь, а ключ опустил в халат — просторный, белый халат из маргиланского шелка с отливами медовых оттенков, халат цвета праведников.

Сегодня он был надушен, был возбужден! Здесь, в диван аль-фадде, на видном месте, имелась у него особая полочка, густо уставленная пузырьками, пуховками, баночками, флакончиками: он лил на себя духи, умащивал себя мазями, подкрашивал щечки. Бросались в глаза щипчики для волос, пилочки для ногтей, всевозможные лаки… «Ну а письма, где он письма наши вскрывает? Лаборатория, аппаратура… — пытался я всякий раз угадать. — Или совсем не здесь происходит у него перлюстрация?»