Эли Люксембург - Десятый голод

— По этому вот пергаменту, дядя, я и пришел, а мне и не верят! Какая-то чертовщина лепится тут со мной, все им во мне подозрительно, принимают за шпиона, лазутчика, террориста! Попробуй им объяснить, что в медресе мне шили как раз обратное: сионизм шили… Чертовщина со мной, другого слова не подобрать!

Упершись руками в колени, широко расставив грузные ноги, дядя восседал напротив, как каменный истукан, — лицо его было непроницаемым. Лишь губы едва шевелились, слетали слова, которые я угадывал: «Мальчик мой, ты жив! Сыночек…» Раздались бульканье, хрипота, и оба мы расслышали четко — я и Джассус:

— …Объездил весь север, искал по всем там больницам, клиникам! Видел солдат, совсем еще дети, никак не приходят в сознание… Искал тебя в Акко, в Цфате, а ты был дома, в Иерусалиме!

Я понимал, что надо его жалеть, старик мог свихнуться, я все понимал. И допускал феноменальное сходство, все допускал! Но и меня вам надо понять, всю глубину моего отчаяния. В конце концов сын его мертв, нет его, а я ведь жив, и положение мое дикое: как пробиться сквозь стену его безумия, как до него достучаться? И доктор не хочет прийти на помощь, наблюдает за нами с холодным любопытством: а чем у нас это кончится? Этот смешной поединок глухонемых или людей, говорящих на разных языках?

Выбора не было, я наступил на горло собственной жалости и снял с жаровни раскаленные клещи:

— Давайте говорить прямо, дядя. Уходили вы в Палестину, дай Бог каждому, с каким имуществом! И кони были у вас, и пулеметы на седлах… Так уходить любой дурак может! А вот мы… Нет, я не говорю, что нам было боязно, — с ребе Вандалом страшно не было! Шли мы с Богом на сердце, Бог был нашим имуществом. И скучно нам не было! С ребе Вандалом не соскучишься, он нам такие фокусы выдавал, такие мы видели чудеса, что сам Моше-рабейну пальчики облизал бы от зависти… И даже грешили, признаться! А как, скажите, было мне не грешить, если Мирьям была, эта суперблудница, дщерь Сионская, любовь о двух головах — мифическая женщина?! Мне и сейчас разобраться трудно, за кем я шел: за ребе или за ней, вот меня Бог за то и наказывает!

Клещи мои раскалились, они были готовы. Я взялся за дужки, я знал, как с этим предметом следует обращаться — лудильщика сын или нет! Прицелился хладнокровно: куда бы его?

— Вас разве не мучают угрызения совести, дядя? Ребе Вандал нам говорил: большая человеку удача, если наказан он на земле! Значит, на небе не будет наказан… Чего же вам убиваться? Вы радуйтесь: подумаешь, сына лишился! Наказан за подвиги бурной молодости!

Паленым покуда не пахло, и под клещами моими ничего не дымилось. Иная, высшая сила заботилась, видать, о моем дядюшке, и сила эта окружала его надежной броней.

Джассус настороженно слушал, как я выясняю с дядюшкой родственные отношения. А понимал ли он, что выясняю я их на самом деле с самим собой, — не знаю… Видел, как я зверею, и что-то мотал себе на хитрый персидский свой ус. Дядя же продолжал долдонить:

— Подумать только, пещерами, с фронта! А там, в Акко, я видел солдат: тяжелые, неизлечимые… Видел, как мальчик один никак не приходит в сознание, мозг его мертв, только сердце стучит, — растение… Кормят его растворами. А ведь родители ищут, считают, убили… — Дядя простер ко мне руки и весь подался вперед: — Сыночек мой, дай я тебя обниму!

Но Джассус опередил его, вскочил на ноги и удержал:

— Нельзя обниматься, он слишком слаб!

И между ними возникла борьба с усаживанием дяди обратно, а мне захотелось вдруг визжать, царапаться, драться, разбить себе голову о стены.

— Привет вам из Бухары, будьте вы прокляты! Привет вам от Ибн-Муклы, горите вы оба синим огнем! Я не ваш сын, не ваш Иешуа, не с фронта… Вы что, и меня хотите убить, еще один грех принять на душу? Вы письма свои помните в Бухару? Письма хотя бы брату Нисиму и Ципоре? Он на базаре сидит, в закутке, базарный лудильщик Нисим…

Ибн-Мукла цедил чай, прохлаждался зеленым холодным чаем: плеснул в пиалу на самое донышко, поднял пиалу к губам — он держал ее холеными пальцами, на самых кончиках, барственно и небрежно. Я ощутил легкий укол зависти: тысячу лет надо обращаться с чаем и пиалой, чтобы пить так изящно, как он пьет!

— Пей и ты, Абдалла, бери себе пиалу, — сказал он сердечно, гостеприимно. — Бери халву, конфеты, лепешку — все, что видишь, бери.

Огромным, сверкающим шаром стоял на крокодиловой коже чайник, играя причудливым огнем тонких синих узоров, и этот же самый узор с синим огнем вился по нашим пиалам. Сервизы чайные, кстати, были у всех в медресе из кашина — прозрачные, тонкие, матовые, лучшие в мире, хивинского фарфора. Я плеснул себе чаю, отломил кусочек халвы. Ибн-Мукла же пил свой чай без сладостей, он сладости предпочитал преступные, его предки, я думаю, были ракка.