Эли Люксембург - Десятый голод

— Оставь ребе Птахью в покое, — сказала мать, утирая слезы. — Судьба моего ребенка — вот что меня беспокоит. С той минуты, как он вошел в дом, меня не покидает предчувствие, и ты, Нисим, знаешь, что это за предчувствие!

И мать со всей присущей ей силой принялась убеждать отца не отводить меня в Чор-Минор.

Она знает, говорила она, как велико обаяние «этого поляка»! Его власть над простыми душами неотразима: он сразу превратит Иешуа в своего хасида. Сначала в хасида, а потом — в раба! И легкие пальцы матери гладили и ласкали грубую руку отца, лежавшую у нее на коленях. В этом нет ничего дурного, продолжала она, если Иешуа постигнет хотя бы истоки иудаизма, разве она не еврейская мать? Ведь он, Нисим, ничего не сделал для этого, и это страшно, что я, их сын, потомок ребе Птахьи, вырос такой невежда, даже букву «алеф» не знаю! И вся вина — целиком отца, ибо она, Ципора, всего лишь слабая женщина, не в силах что-то исправить…

— Ну а теперь, Нисим, поговорим о самом важном и сокровенном: знаешь ли ты, с какой идеей носится ребе Вандал? Этот сумасшедший поляк решил увести всю общину в Израиль — ты знаешь, конечно! Но от него все евреи шарахаются, как от чумы, ибо есть в Бухаре бесы, которые крутят им, и это самая страшная нам опасность!

Отец катал на столе хлебные шарики, изредка ей кивал. Голос матери сделался особенно вкрадчив, она сказала ему: «Да разве бы я не пошла? Пошла бы первая, не думая ни минуты, вот в этом кухонном платье — все бы бросила, все к черту! И не я одна, а и все остальные… Давай, Нисим, не станем спешить: еще год, еще два, и все мы там будем!» — страстно шептала она. Отец ей кивал и молчал, отец ее слушал. Она смотрела ему в лицо огромными мечтательными глазами и говорила, опустившись перед ним на колени: «Поедем, Нисим, увидишь, наберись терпения чуточку! С сыном поедем и все имущество с собой заберем — никто не станет чинить нам препятствий! А ребе Птахья так и предсказывал, ты же знаешь, ты же с умными людьми беседуешь?!»

Тут он встал и громко ударил рукой по столу. «Если все твои предки, Ципора, были такие умники, сплошные праведники и пророки, то почему в галуте все они жили? Все, начиная с ребе Птахьи и кончая твоим отцом — хахамом Моше Мосуловым, пусть он здравствует сто двадцать лет! В Месопотамию он ходил — купец Беньямин, в Ливан ходил, в Сирию! К черту на кулички тащил верблюдов своих, а в Иерусалим его не тянуло, ни разу не заглянул даже! По сей день нет никого из Мосуловых в Иерусалиме, даже их духом не пахнет!» — гремел отец и бил кулаком по столу, а от глаз его, мечущих пламень, становилось мне жутко.

— Зато мы, Калантары, только и ждали случая смыться: люди мы бедные, знатностью никогда не кичились! Скажи, Ципора, сыну своему скажи: почему в двадцать четвертом году мы, Калантары, голь да рвань, все, кто сумел, за Аму ушли, а вот из ваших никто даже задницы не поднял? И где теперь Калантары, где они все? В Иерусалиме. Ты это прекрасно знаешь! Целый квартал отгрохали… И я бы с ними ушел, Бог свидетель, да только влюблен был, влюблен, мальчишка, — ты поперек стояла!

Я слушал их, затаив дыхание. Это были петли моей судьбы, моей жизни, это были тайны моих генов — я очень внимательно слушал! Качались чаши во мне, чаши моих весов, и они качнулись туда, где отец, где Калантары, а не Мосуловы.

Отец поднялся, пошел надевать пальто.

— Кастрюли латаю дырявые, живу рабом при рабах! — кивнул злым лицом на меня, кивнул матери. — Хоть этот пускай выбирается! Каким угодно путем: по воздуху, под землей! Хоть черт пусть выносит его на своих рогах — я только приветствовать буду!

Четверть века назад прибыли в Бухару первые эшелоны эвакуированных — истерзанные евреи из Польши. Расселять их принялись, где придется. Заброшенные, разрушенные, веками необитаемые «памятники старины» стали жилплощадью: Чашма Аюб, усыпальница Саманидов, Тима Абдуллы-хана, служившие прежде прибежищем шакалам, лисицам и скорпионам, пришлись весьма кстати… Понятно, что новым жильцам городские власти не позволяли никаких перестроек, но кое-что поощрялось: заменить в полу плиты, вставить выпавшие камни и кирпичи, не нарушая при этом «архитектурной гармонии и замысла зодчих». И вот мало-помалу унылые наши развалины ожили, обновились, а еще через несколько лет — опустели: война закончилась, «поляки» уехали… В одном Чор-Миноре остался лишь кто-то жить: за крепостными стенами, в комнатах-кельях под стреловидными потолками — это мне было известно.

Всю дорогу отец наставлял меня: «Первым делом, Иешуа, ребе вызовет тебя к Торе, ты скажешь биркат а-гомель — благодарственную молитву за избавление. Каждый еврей, избежавший заточения в темницу, перенесший смертельную болезнь, выживший после аварии, операции, землетрясения, даже просто вернувшийся из опасного путешествия, говорит у Торы биркат а-гомель».