Коллектив авторов - Ковчег Лит. Том 1

— Вы курите, да? — спросил я.

— Они взяли мой табак.

— Один момент, — поднял я многозначительно палец, — я попытаюсь.

Я постучал в дверь, солдатик тут же открыл и проводил меня к майору, который на мою просьбу тут же выдал немцев табак, коробок спичек и жестяную банку. Попутно я заверил его, что все будет хорошо, и вернулся к немцу. Он свернул нам самокрутки из специальных бумажек, с удовольствием закурил и улыбнулся. Возможно, он проникся ко мне доверием, чего нельзя было сказать обо мне: настоящим коммунистом в те времена называли исключительно всеми любимого Леонида Ильича Брежнева, и то в рамках общественного договора, обязательного лишь для официальной обстановки политзанятий. Когда же немец произнес эту магическую формулу, я растерялся, но пока ходил к майору, решил на всякий случай лучше обдумывать свои слова.

— А историю о настоящем человеке вы не читали? — поинтересовался я.

— О да, это о летчике, который без ног летал на самолете, — с восторгом отгадавшего загадку сообщил он.

Я поразился его чудовищной осведомленности и кивнул.

— Я люблю советские фильмы. Мы с другом их смотрим в Восточном Берлине — это дешево и интересно.

— Я тоже люблю советские фильмы, — вынужден был ответить я, решив, что вообще-то лучше слушать и кивать в нужных местах. Взгляд моего собеседника явно потеплел.

— У меня дома я имею портреты Ленина, Троцкого, Мао Цзедуна и Че Гевары. Они висят у меня на стене в моей комнате.

— А у меня никогда не было своей комнаты, — зачем-то сказал я.

К счастью, Клаус пропустил это мимо ушей. Он, как я начинал понимать, сел на своего любимого конька и нашел, наконец, время и место, а главное — слушателя, которому мог излить душу: возможно, он всех в нашей стране считал настоящими коммунистами, только не мог никак найти с ними общий язык.

«Может, он просто немецкий сумасшедший», — подумал я, и эта мысль мне понравилась, благо дверь была рядом, а за ней — наш родной солдатик с автоматом.

— Мне очень нравится ваша страна, — сказал Клаус.

— Мне тоже, — ответил я.

— Я понимаю теперь, что нарушил ваши правила. Но я не хотел устраивать провокацию. Я только испугался сначала, когда меня арестовали. Но ведь все выяснится?

— Обязательно. Только, наверное, утром.

— О, это не страшно. Я так рад с вами познакомиться. Вы первый русский человек, с которым я говорю.

— О, это очень большая честь для меня.

Он очень серьезно кивнул в ответ. Глаза его зажглись каким-то нездешним огнем.

— Вы строите прекрасное будущее. А у нас все прогнило: богатые становятся богаче, бедные — беднее, все думают только о деньгах, а не о революции. Нам нужна революция, такая же, как у вас, чтобы наша гнилая демократия рухнула и погребла под своими обломками самодовольных буржуа и продажных политиков. В шестьдесят восьмом мы были близки к революции, когда студенты поджигали автомобили и били камнями стекла здания Шпрингера в Берлине. Жаль, но мне было тогда только семь лет. Но они думают, что сейчас все утихло и им удалось победить революцию. Но ведь она непобедима?

Я кивнул.

— Есть люди, которые даже готовы расстаться с жизнью. Вы верите мне?

Я кивнул и почему-то подумал о революционере Лазо, горящем в паровозной топке.

— Ради счастья всех: белых, черных, желтых. Я — интернационалист. У вас — все интернационалисты.

Я кивнул. Хотя все это окончательно переставало мне нравиться. Мальчик был явно не в себе.

— Может, еще закурим? — отвлек я его.

Он закивал обрадованно и с поразительной ловкостью свернул нам вновь по сигаретке, продолжая вещать о мировой революции, но уже как-то спокойнее, без запала. Я же про себя подумал, что такого не бывает, но… с другой стороны, учение Маркса всесильно, потому что верно. Если оно верно, потому что всесильно, и всесильно, потому что верно, то… Но тут коммунистический немец Клаус, дирижируя зажатой меж пальцами сигаретой, запел, без слов. Слух у него, в отличие от меня, был, поэтому я понял, что он напевает вальс «На сопках Маньчжурии», напевает точно, даже красиво, глядя мне прямо в глаза. Я сложил руки на груди, а потом поймал себя на том, что ему тихо подпеваю.

— Жаль, я не знаю слов, — сказал он, допев. — Томас меня выучил этой песне, он говорил, что ее пели ваши революционеры на царской каторге, и когда провожали на смерть своих товарищей. Это была их традиция.

— Вообще-то это вальс — «На холмах Маньчжурии», — как по-английски «сопки», я не знал. — Его до сих пор исполняют духовые оркестры. И под него танцуют.