Ноэль Наварро - Современная кубинская повесть

Два дня мы не спали, глаз не сомкнули, чтобы успеть перейти границу. Я никогда не видел такого скопища растерянных людей. Войска пробирались через Пиренеи, чтобы добраться до испанской границы. По шоссе двигаться было почти невозможно — все забито беженцами. Взрослые, дети, старики, увечные шли густой толпой, по шесть, восемь человек в ряд. Бежали от Франко, от расстрелов, от тюрем. Война уже проиграна, а фашисты не унимаются. Многие женщины шли босиком, многие несли детей на плечах, как тюки с вещами. И вот так километры за километрами. Без еды, без всего. Воды нигде не раздобудешь. Такого бегства из страны, наверно, никто никогда не видел. Люди сами впрягались в повозки, когда мулы бездыханными падали на дороге. Дети заболевали кто чем, женщин рвало от усталости и голода. Но шли, но ведь шли вперед — через силу. Молись не молись — помощи ждать неоткуда. Кругом страдание и горе, все подавленные, растерянные, никто не знает, что будет дальше. В этом страшном походе испанская женщина показала, какой у нее стойкий характер. Да, ей мужества не занимать. Матери с болью в сердце легонько шлепали по носу детей, чтобы те затихли, и тогда их легче было нести. На обочинах лежали умершие старики. Не по годам им оказался такой тяжкий и долгий путь!.. А у кого была хорошая обувь? Да ни у кого. Шли в альпаргатах, считай — босиком. Сомневаюсь, много ли раз в истории люди прошли такой страшный путь, сомневаюсь!

Сегодня никто представить по-настоящему не может, что это было. Ведь нет почти фотографий, да ничего нет. А бросить, оставить все, как это сделали испанцы, — страшно подумать… Поэтому мой народ такой сильный. Мы привычны к горю, умеем не оглядываться назад, но некоторых страдания ломают. Бежать из родного дома, да так, что нельзя теплую накидку прихватить, ну, ничего, кроме маленького узелка, — это же какое лихо! Много тогда пережили испанцы… А здесь, на Кубе, вон как веселятся. Помоги мне господь! Лишь бы наши дети не знали войны!

Мой командир отправился к Пиренеям вместе с другими офицерами. Я не знал, куда они держат путь. Помню, что мы простились очень сердечно. Он был мне благодарен за службу, да и я от него не видел ничего плохого. Раз между нами было полное доверие, он сказал напоследок:

— Ты повезешь моих родителей и жену.

Это меня и спасло, а то бы пришлось идти пешком, как все. Я и так настрадался от кровавых мозолей на руках, а тут бы и ноги стер в кровь.

Вести машину тоже мука мученическая. То остановишься, чтобы кому-нибудь помочь, то залить воды в радиатор, то еще что. Бензин покупал на бензоколонках по дороге. Но надо было его очень экономить, а из-за бесконечных остановок машина глотала бензин как проклятая. Два дня мои пассажиры только охали и ужасались, потому что жили раньше без забот и в глаза ничего похожего не видели. Жена Лопеса Иглесиаса, Энкарнасьон Фуэнтес, та помалкивала. Смотрела на все — и ни слова. А мать без конца плакала и причитала:

— Нет сил больше видеть столько несчастья. Пресвятая дева, заступись за нас!

И так всю дорогу. И меня в покое не оставляла: то чтобы ехал быстрее, то чтобы посигналил, — осатанеть можно. Если бы снова случилось проехать по этой дороге на машине, ни за что бы не согласился. Лучше не видеть ее и полететь на самолете. Клянусь покойной матерью.

Когда мы наконец добрались до Перпиньяна, французские жандармы, грубые такие, сразу отделили меня от моих пассажиров, точно мы не люди, а гнилая картошка. Родителей Иглесиаса и его жену отправили в какое-то место во Франции. А у меня потребовали документы и деньги. Я сдуру сразу все отдал. Потом глянул назад, а из выхлопной трубы моего «крайслера» выбивается черный дымок. Больше я этих сеньоров в глаза не видел. И машину, уж конечно, увели французские жандармы. Мне надавали хороших пинков. Я это говорю не ради красного словца, а в прямом смысле: взяли и надавали пинков под зад. Нас за людей не считали. Мы были для жандармов последними тварями, которые «довели Испанию до разора», только все знают, что это неправда. Когда хотели нас оскорбить — называли «красными». Сказать в то время «красный» — все равно что обозвать сатаной, дьяволом.

Меня без объяснений швырнули в концентрационный лагерь Аржелес-сюр-Мер. Правительство Леона Блюма организовало несколько таких лагерей, и самый большой, наверно, был наш. Там скопилось тысяч восемьдесят людей со всей Испании. Огромная территория — сплошной песок — рядом с берегом моря. Чем-то Кубу напоминало. Должно быть, из-за того, что зелень вдали и море, конечно. Охранниками были сенегальцы, здоровенные, как башни, и очень грубые. Стоило выйти из ряда или приблизиться к тройной проволочной ограде с шипами, они тут же орали: