Дмитрий Быков - Гонорар

Баринов ушел, не спросив о гонораре. Старик бы и не взял, боясь заразиться, видимо, даже от его денег.

«…Судьба слагается из ситуаций выбора, жертвования одним ради другого. В этом смысле фатумология — наука об отказах и платах».

«Развернутые ответы на все четные вопросы анкеты прибавляют по пять очков к цифре, откладываемой на оси ординат; все краткие ответы на нечетные вопросы вычитают три очка из цифры на оси абсцисс».

«Наложение всех трех карт дает итоговый результат. Совпадающие точки и линии следует выделить, несовпавшие отмести как маловероятные».

«Лемма 16. Каждая линия имеет не менее трех вариантов развития, что следует из теоремы Бергсона».

Здесь Баринов вздрогнул.

…Была одна версия — так себе версия, правду сказать, с ничтожным процентом вероятности, но почему-то Баринов за нее ухватился, потому ли, что Малахов выбрал именно ее, потому ли, что и сам он; слушаясь шестого чувства, прослеживал ее с болезненным упорством. Именно по ней все у Дунского выходило особенно плохо. Болезнь, несчастный ли случай — обстоятельства не уточнялись, но кривая круто шла вниз, на нее наползало темное облако, и Дунский исчезал из карты — отчасти по собственной вине, потому что всю жизнь притягивал мелкие пакости и наконец их количество перешло в качество, отчасти из-за какого-то события, которое Баринов долго вычислял и наконец вычислил.

Дело было в том, что вскоре после женитьбы Баринова по дурацкой цепочке совпадений, уравновешиваний и выборов исчезала Сова. Она бросала Дунского через неделю после того, как Баринов возвращался с Иркой из свадебного круиза Москва — Тверь — Москва. С уходом Совы у Дунского начиналась темная полоса.

По другим версиям Дунский выправлялся, обрастал жирком, печатался. Но все пока шло по этой, третьей. Он уже позвонил Баринову с просьбой о деньгах, и Баринов, боясь новых контактов, отослал деньги с Иркой, хотя сам сидел без копья, потому что ради ученых занятий взял отпуск за свой счет.

Именно эта, третья версия почему-то работала исправнее всего, но и у нее должно было найтись спасительное ответвление, и Баринов это ответвление нашел.

Дело было ночью. Сами собою предполагались дым сигарет, больная голова, беспокойно спящая Ирка. Баринов сидел за столом, вычерчивая одну и ту же утомительную, неумолимую кривую, как вдруг забрезжила некая точка, спасительный поворот, робкое пересечение с еще одной невесть откуда взявшейся черточкой. Именно эта черточка меняла все дело: Дунский отделывался безденежьем, четко рисовавшимся на координатной сетке, Баринов оставался с Иркой, а через два года или около того, его, бариновская, линия пересекалась с жирной чертой, обозначенной на всех трех схемах, и сливалась с ней еще на два года, после чего шла себе ровненько, с периодическими вспышками творческой активности.

Баринов не поверил и снова выследил заветную точку, отложил ее на оси абсцисс, подставил цифру в уравнение Витгенштейна (вот ведь чем занимался, заумник, на старости лет) и посмотрел по толкователю расшифровку.

На языке цифр этот поворотный пункт назывался 16,8; в толкователе, дававшем значения до сотых, значились калоши.

Ничтожная эта фигня, идиотский, крошечный винтик выглядел так же чмошно, как и сам Дунский. Баринову, начиная с января будущего года, надлежало носить калоши, не снимая их зимой ни при какой погоде. Летом калоши были не обязательны (16, 81 уже давали непременные калоши в любое время года, не глядя на жару). Калош у Баринова не было, но достать их не составляло труда. Толкователь устарел, как и сами калоши, и Баринов порадовался, что ему не попался более крутой историзм, типа шкуры дикого вепря или рыцарских шпор. В новом толкователе, возможно, вместо калош был предусмотрен галстук особой расцветки или другая равноценная замена. Но в старом толкователе судьба Дунского зависела от калош с нового года, и судьба сработала четко: он успел впритык, на следующий день старик позвонил, и Баринов, рассыпаясь в благодарностях, вернул ему растрепанную кипу машинописи. Старик растворился в толпе на «Белорусской-кольцевой», а Баринов поехал к дядьке и взял у него калоши со старых валенок — вполне добротные, крепкие. На работе, конечно, засмеют. И пускай себе.

Двадцатого декабря он привез калоши домой, а двадцать первого поздним вечером раздался звонок в дверь. Баринов пошел открывать. На пороге стоял Малахов.

Он был небрит, но это была уже не та элегантная небритость в гарлемском стиле, которая только прибавляла ему шарма в былые времена. Глаза ввалились, лицо осунулось, он мял в руках шапку и робел.