Дина Рубина - При чем тут девочка?

- Юрка! - закричала я, чтобы он наконец перестал рассказывать. - Если бы ты знал. Юрка, кого я сегодня на улице видела! Зеленого! С ушами и хвостом!

- Крокодила! - озабоченно крикнул он. - Но у него нет ушей!

- Чего вы разорались? - спросил Алтухов, занося кастрюлю с супом. - Как голодные птенцы.

- Вот... - Он разливал суп по тарелкам. - Юрке шейку... и тебе шейку!

- Это суп из Змей-Горыныча? - спросил Юрка

- Из царского двуглавого орла, - сказал Алтухов.

Потом он отвозил меня домой. Мы ехали в такси по ночному городу и смотрели на спящие троллейбусы, носами уткнувшиеся друг в друга. Они были похожи на причесанных людей. Это из-за опущенных дуг. А кстати, почему дуг, когда это вроде бы прямые палки? У меня с детства слово "дуга" ассоциируется с широкой трехцветной радугой... Какие-то полузабытые стишки из детской книжки: "Ах ты, радуга-дуга!"

- Если бы ты знала, какая морковная луна всплывает над Ленинградом после белых ночей! - сказал мне Алтухов.

Он постоянно тосковал по Ленинграду, и иногда это чувствовалось так ясно, что мне становилось невыносимо жаль его.

- Знаешь, как скрипят входные двери в институте живописи, - говорил он, - когда сторож закрывает их на ночь?..

- Почему ты уехал оттуда? - как-то спросила я, глядя в его круглые печальные глаза.

- Видишь ли, весной там не хватает витаминов, - ответил он и улыбнулся. - А я не могу без них.

И я его не стала больше спрашивать об этом; с ним невозможно было разговаривать; все не как у людей.

Даже последний наш разговор не получился человеческим. Потому что мы с самого начала, с того момента, когда он заглянул в аудиторию, не поняли друг друга. Я не поняла, что он пришел прощаться, а он не понял, что я решила наконец влюбиться в него, урода. Поэтому, когда я обошла пианино, заглянула ему в глаза и сказала, что здорово его доконало восстание на Сенатской площади, он кивнул, отвернулся к окну и вдруг сказал:

- Мы с Юркой уезжаем... - Аудитория была пустая и гулкая

- Ты сегодня плохо побрил левую сторону шеи, - сказала я. - Поэтому по тебе, как по замшелому дереву, можно узнавать, где север и где юг.

- Мы уезжаем завтра, знаешь...

- У тебя бритва плохая. Или ты невнимательно брился, - сказала я. И заплакала. Беззвучно заплакала, чтобы он не слышал. А он и так не слышал, он сидел, отвернувшись к окну.

- Значит, план такой: я меняю Юрке фамилию, чтобы эта мадам не сумела найти его, отвожу парня к моей тете в Пермь, а сам еду в институт живописи. Я не могу без Питера.

Я проглотила застрявшие в горле соленые всхлипы и сказала ровным голосом:

- Это жестоко - отнимать у женщины ребенка.

- Замолчи! - закричал он. - Что ты понимаешь, клоп! Господи, ну что ты понимаешь в жизни! Что ты знаешь об этой женщине? Это истеричное, дрянное, мелочное существо! Это опустившийся человек, у которого чувство материнства сведено к нулю. Юрка издерган, ему пять лет, а он уже знает, что такое мама в подпитии! Да что там! - Он замолчал.

- А ты в институт? - спросила я. - Опять в институт? Но ведь тебе уже двадцать семь, магистр, уже почти тридцать! Ты всю жизнь собираешься провести замечательным Никем? Талантливым, обаятельным Никем?

- Ты знаешь... - сказал он. - Когда-то я наткнулся на одну старинную гравюру - "Похороны Александра Македона". И никогда не забуду: воины, понурив головы, несут тело и с носилок свесилась его мертвая рука. Рука пустая... Владел половиной мира, а туда с собой ничего не взял. Сколько буду жить, буду помнить: пустая беззащитная ладонь великого человека. Жест нищего, просящего подаяние...

Он медленно играл одним указательным пальцем хроматическую гамму от ноты си бемоль вниз. И я отчетливо представила себе длинное черное шествие с телом Александра Македонского и увидела, что у воина, несущего факел перед носилками, было лицо Алтухова. А факел освещал безжизненную руку, свесившуюся с носилок, и тяжелые круглые глаза воина, спрятавшие в себя скорбь.

И я подумала, что, наверное, за то мы и любили Алтухова, что он рисовал себе захватывающие, чарующие картины, а потом дарил их нам, насовсем, выбрасывал, как выбрасывает большой волшебник всякие мелкие чудеса на потеху обыкновенным людям. Забавлял нас - и сам забавлялся этим от скуки. Потом покидал нас и мучился, что не делает ничего значительного, и шлялся по городам, и объявлялся снова, сумасшедший, непонятный Алтухов...

А может быть, он тем и отличался от нас, что, не обнаружив в себе гениальности, был потрясен до глубины души, это стало несчастьем всей его жизни. А мы как-то не замечали, не хотели замечать своей обыкновенности, своей будничности... Проще говоря, мы здраво смотрели на эти вещи, как и должно смотреть на них взрослым людям.