Макс Фрай - Не мешки [litres]

На этом месте хочется сказать: «история всей моей жизни». Но это и так понятно, поэтому не скажу.

Сегодня вечером в городе объявился северный ветер; когда я говорю про северный ветер, это совсем не про погоду разговор, а – ну, скажем так, про здоровье. Например, про кровяное давление, где пациент – окружающая реальность, а мы с северным ветром – банда. То есть, сила, воздействующая на движение её сияющей крови. И одновременно – сама эта кровь.

Начиная с какого-то (относительно скромного) уровня личной силы, невозможно всерьёз оставаться злым. Вернее, возможно, но очень ненадолго. Потому что сила, заполняя человека, меняет его под себя – чтобы нормально размещаться в этом сосуде. Размещаться в сосуде, предназначенном под мучительство, силе натурально западло, и она уничтожает сосуд. В процессе, конечно, у сосуда есть время показать всем кузькину мать, но это саморазрушающаяся система, нестабильная, долго в таком виде не получится существовать.

Так что долгоиграющие злодеи – слабаки.

На практике это происходит примерно так: заполняя нас, сила первым делом истончает границы между человеком и миром: иначе ей не поместиться в нас. А когда границы истончены, начинаешь чувствовать окружающую боль натурально как свою (ладно, поначалу не совсем натурально, а как бы из-под толстого одеяла, но всё равно ведь чувствуешь). И умножать её хочется примерно с такой же силой, как держать свою живую руку на раскалённой плите. А потом толстое одеяло понемногу разворачивается. И чужого в мире остаётся всё меньше и меньше. Особенно чужой боли (вернее, всего «особенно», просто боль – довольно сильное ощущение, поэтому игнорировать её сложно).

На фоне этих вот простых житейских наблюдений за тем, как работает увеличение личной силы, идея карающего Бога, ада, искупительных страданий, вот этого всего, начинает казаться не только преступной (каковой, собственно, и является), но и настолько нелепой, что непонятно, как она вообще удерживается в головах.

В режиме «скорее, пока не началось» мы сажали будущие дикорастущие крокусы – там, где ни клумб, ни палисадников нет. Начали за час с небольшим до заката – днём были дела, пока с ними разобрались, пока добежали до Ужуписа, пока сидели в кофейне на нагретых тёплым предзакатным солнцем стульях, пока взбирались на холм по жалким остаткам былой лестницы – ну в общем, всё с нами понятно, удивительно, что за час до заката, а не через два часа после, такие молодцы. И, что характерно, всё успели, то есть, засадили крокусами княжий холм и берег речки Вильняле до темноты.

Когда-то очень давно мне снился сон про московское метро (московское метро моих снов – одно из самых интересных пространств, в какие мне доводилось попадать); кроме всего прочего, там была ветка, соответствующая той, где наяву станции Октябрьская и Шаболовская, кажется, это Калужско-Рижская линия; впрочем, я уже плохо помню. В этом сне конечной станцией было некое райское место, исполненное невообразимой красоты и покоя (главное – не выйти раньше времени в вечно вечернем Мюнхене, где, впрочем, тоже неплохо). При этом там был один очень опасный перегон, собственно, сразу после Шаболовской, на этом перегоне из каждого вагона исчезал какой-нибудь пассажир; ясно было, что исчезнуть на этом перегоне – не самая хорошая судьба, поэтому пока едешь, надо постоянно предпринимать совершенно особое внутреннее усилие не исчезнуть.

В последнее время я часто вспоминаю это усилие наяву, оно очень хорошее, рабочее состояние, хотя с непривычки, конечно, трудно подолгу его удерживать.

Сегодня, пока мы спускались с холма, мне вдруг стало ясно, что сходное усилие не исчезнуть предпринимают всю зиму закопанные в землю луковицы растений. У кого получится, те и зацветут по весне.

Если долго сидеть на берегу реки, показывая фак человеческому, слишком человеческому (в первую очередь, слишком человеческому в себе), мимо проплывут трупы тех, кто фак не показывал. А на берегу останутся такие же психи, как ты.

Стены города Вильнюса постепенно заполняются новыми нарисованными рыбами, я хожу мимо и смеюсь над собой: вот таков подлинный смысл твоей жизни, детка – тайно способствовать умножению числа нарисованных мелом рыб на стенах одного отдельно взятого города.

Ну и ладно, – кротко отвечает моя непомерная когда-то гордыня, – мне с таким смыслом жизни вполне ок.