Дитер Нолль - Киппенберг

Папст спросил:

— Вы имеете в виду эксперимент с большими загрузками, V-3?

— Вот именно, — ответили, — вплоть до создания полупромышленной модели — по мне, можете называть ее пилотной, — мы хочешь не хочешь будем рисковать в одиночку, транжирить исследовательские фонды, и, если потерпим неудачу, вы уж подыщите для меня по старой дружбе какое-нибудь местечко в своей травоварне. Но как только полупромышленная модель начнет работать, извольте раскошеливаться, потому что в конце этой истории вы огребете все преимущества, а на нашу долю достанется разве что кусочек славы.

Воцарилась тишина. Боскову, должно быть, требовалось время, чтобы справиться с потрясением. Когда молчание стало гнетущим, Папст нарушил его:

— Ладно, если вы предъявите полупромышленную установку, мы возьмем на себя дальнейшее финансирование. Но вам придется очень и очень поднажать. Я со своей стороны сделаю завтра все от меня зависящее, чтобы оттянуть подписание договора до конца квартала. Вообще же, вы меня сбили с толку. Я и представить себе не мог, с чем вы на меня насядете, да, по совести говоря, и не ожидал от вас такой прыти. Если вы не сочтете за нелюбезность, я бы с вашего разрешения ушел сейчас к себе.

— Тебе вовсе незачем просить извинения, — воскликнул Босков, — у тебя достаточно измученный вид.

Он подозвал официанта, чтобы расплатиться. Но Папст заявил с самой категорической решительностью:

— Нет, нет, и прошу вас не спорить. Разумеется, вы были моими гостями.

Он дотошно проверил счет, что официант наблюдал с непроницаемым выражением лица, а проверив, аккуратно сложил и спрятал в бумажник. Босков взглядом дал мне понять, что на сегодня хватит, заказал себе еще пива и, посмотрев на часы, сказал, что за ним должен скоро заехать на машине зять. Я проводил Папста через улицу к «Линден-отелю».

Неожиданно и вопреки всем прогнозам погоды на Берлин накатил своего рода фен. Так что, воспользовавшись почти, можно сказать, теплым вечером, мы еще некоторое время постояли с Папстом у входа. Предложение зайти в бар и выпить виски я отклонил, указав на свою машину. Времени было без двадцати десять. Папст подал мне руку, и я спросил его:

— У вас и впрямь так худо с рабочей силой?

— Да еще как. Самые ужасные слухи, которые до вас доходят, на мой взгляд, сильно преуменьшены.

— Я знаю одну девушку, — продолжал я, — она кончила среднюю школу и прошла производственную подготовку на химзаводе, то есть школу-то она еще не кончила, ей еще сдавать экзамены. И она вбила себе в голову, прежде чем поступать в университет, начать — как мы раньше это называли — с базиса. И чтобы завод послал ее потом в университет. У вас для нее ничего не найдется?

— Ваша родственница? — спросил Папст. — Из Берлина?

— Из моего окружения, — ответил я. — Звучит несколько странно, но она и сама странная девушка и терпеть не может обычных путей. А кроме того…

— Что кроме того?

— Мне кажется, тут не обошлось без юношеской романтики. Другими словами, она питает иллюзию, что у вас и вообще где-нибудь в республике живут по-другому, чем здесь, в Берлине, справедливее, может быть.

— Само собой, нам нужны всякие люди, а уж про специалистов-химиков и говорить нечего — берем десятками. Конечно, если у нее какие-то там иллюзии, долго она не выдержит. Но попробовать все равно стоит. В том, что у нас несколько иной климат, чем у вас, в Берлине, есть некоторая доля истины. Но у каждой медали есть две стороны. Плохое здесь, у вас, это одновременно и широкое, открытое миру, а то, что у нас выглядит более здоровым, может, не только выглядит, но и есть на самом деле, многим — не без оснований — представляется узким и провинциальным. Лучше бы всего, — так заключил Папст, — если бы она для начала к нам приехала. Пусть она сошлется на вас, я сам охотно с ней познакомлюсь.

Тут Папст распрощался со мной, и я сел в машину и поехал в кафе-молочную.

Во вторник я приехал на работу пораньше, обуреваемый жаждой действия, но, пожалуй, еще в недостаточно хорошей форме для тех свершений, которые мне предстояли. То, что проспал я всего пять часов, меня ничуть не смущало, а смущало меня неотступное желание поразмыслить о своей жизни, и от этого я никак не мог избавиться. Не то чтобы оно меня парализовало, но, как и все непривычное, оно было тягостно. Лишь много позже я осознал, что во мне совершался продуктивный процесс самоосмысления, на который требуется определенное время.