Глеб Черкасов - Как мы не стали бандой

Выделяться не хотелось. Он специально оделся поскромней и взял машину у одного из подчиненных, правда, посадив в нее своего водителя (тот был крайне недоволен однодневной ссылкой в колымагу). Он постарался как можно более незаметно засунуть в конверт, предназначенный семье умершего, пачечку пятитысячных (не подумав, что все и так догадаются, откуда столько денег). Он прикуривал от зажигалки, которую купил в переходе (а вот запонки оставил свои обычные).

Поминки проходили в кафе, в десяти минутах езды от МКАД. Сев за стол, Линькович полюбовался на витки из ветчины, он их не ел лет шесть, а ведь когда-то без них рюмку водки не представлял.

Да и вообще весь стол был напоминанием из юности: сытненько и скромненько. Пользуясь случаем, Стас вдоволь наложил себе винегрета, его по старой памяти он отличал от прочих салатов.

Выпили за Никиту, молча и не чокаясь. Потом вторую, за мать, она как раз прилетела из Германии. Потом за детей — оказывается, одноклассник оставил одну семью в Германии, а вторую слепил уже здесь, трое детей от двух браков сидели рядом, жены о чем-то тихо переговаривались между собой.

— Старшая дочка, стервозина, не пришла, — шепнула Стасу Люда.

— Какая старшая?

— Вторую жену он с дочкой взял, уже почти взрослой, заботился как о родной, от папы биологического только деньги, хоть на этом спасибо, а Никита все для нее, ай нет, вот она Даша.

В кафе влетела красивая девочка, на вид лет четырнадцати.

«Расти быстрей», — слишком громко подумал Стас.

— Не пялься на молоденьких, — грозно сказала Люда.

— Да мне что, — слишком быстро ответил Линькович, — она кого-то напоминает.

Суетливое вранье вдруг оказалось правдой. Даша действительно кого-то напоминала. Не из этой и даже не из прошлой жизни. Чтобы проверить ощущения, Стас пошел поговорить с женами покойного и заодно переброситься словом с девочкой. Однако по дороге пришлось выпить еще одну за душевные качества Никиты, а девочка куда-то отошла, и Линькович полчаса слушал неинтересный рассказ о том, как нелегко устраивалась жизнь покойника в Германии и здесь.

Только девочка вернулась, Стаса позвала к себе учительница, и он послушно, как в седьмом классе, пошел к ней…

Сочиняя письмо про похороны, Линькович понял — кроме Яны, ему об этом и написать некому. И вообще поговорить не с кем. Ладно семья, но друзья и даже хорошие приятели тоже остались в прошлой жизни. Не говорить же по душам с Феодосием.

Сидеть за столом с теми, кто все время хотел попросить у него деньги, было неприятно, а с новыми знакомыми, такими же, по сути, бизнес-опциями, как он, дружить опасался. «С волками жить, без яик выть», — очень верно сказал как-то знакомый из «Морган Стэнли». Разве что Костян заскакивал из Израиля, но как-то на бегу, редко и не по существу.

Роман Стаса и Яны возобновился не в Лондоне, который их свел, и не в Москве, и даже не по-киношному в Париже. Линькович заехал в Ним, провел с семьей положенные два дня и уже думал двигать в сторону Марселя, чтобы лететь в Москву, как вдруг в уголке экрана ноутбука светанулся конвертик.

Яна писала о всякой всячине и между прочим помянула, что зависла в Барселоне, «потому что твои соотечественники удивительные раздолбаи и на переговоры о новом фестивале прикатили с неготовыми документами, но зато с готовыми на все девками». Стас посмотрел на карту и на расписание поездов до Барселоны.

Когда за ужином, где-то рядом с Рамблой, Яна, ругаясь сразу на русском, иврите и английском, описывала свои рабочие мучения, Линькович понял, что изменилось в ней за тринадцать лет.

Янина Герцштейн, московская школьница и студентка, была совершенно очевидной еврейкой, но старалась этого не подчеркивать и вообще как-то на общем фоне не выделяться. Поэтому волосы носила туго зачесанными, блузки и майки были свободными и никогда не обтягивающими. И вообще она с успехом прикидывалась серенькой мышкой. Если б Стас уже подростком не ходил с ней летом на речку, то мог бы и не догадаться, что у Яны фантастическая фигура и совершенно невероятная грудь, лучше, чем у итальянской певицы Сабрины. А когда у них уже начался роман, Линькович ждал момента, когда она распускала волосы, после этого его уже невозможно было остановить.

Янина Герцштейн, по мужу Фридер, продюсер и гражданин мира, не боялась подчеркивать ни свои формы, ни свои волосы, ни того, что на нее должны пялиться. А ослепительно красная помада была, на вкус Стаса, уж немножко множко.