Дарья Димке - Снегири [litres]

Я знала, что неразборчивый почерк не является уникальной особенностью моей бабушки, потому что однажды попробовала познакомиться с содержанием моей медицинской карточки. Попытка не удалась, поскольку я не смогла разобрать ни слова, а там было довольно много записей самых разных врачей. Тогда я подумала, что это специально, чтобы только врачи, владеющие сакральным знанием, могли читать записи друг друга. Видимо, прочим людям их содержание знать не полагалось.

Так и не разобрав, что было написано в справке (кроме чисел, из которых следовало, что я могу жить спокойно следующие полгода), я отдала ее моей учительнице. Учительница, в отличие от меня, трепетно относилась к урокам физкультуры и ко всему школьному распорядку. Она поддерживала его, отдавая этому все силы, на протяжении сорока лет, о чем неоднократно сообщала нам на уроках. Нарушение распорядка она воспринимала не просто как личную обиду, а как попытку покушения на основы мироздания. В моем лице она столкнулась с тем, кто все время, помимо своей воли, этот распорядок нарушал. Список моих прегрешений к тому времени был достаточно велик: я была левшой и никак не могла научиться писать правой рукой, в моих тетрадях было полно помарок, арифметика мне не давалась, и я стеснялась, поэтому, выходя к доске, обычно бормотала что-то невразумительное. В общем, мы не испытывали особой симпатии друг к другу.

Внимательно рассмотрев справку, учительница сказала:

– Это что, твоя бабушка писала? Знает ли она, что этой справкой отняла у тебя полгода здоровья?

– Черт, – с тоской подумала я, – сейчас она будет говорить об этом всю перемену.

– Да, – мрачно продолжила учительница, – понятно, в кого у тебя такой почерк! Кажется, что человек, который это написал, вообще не умеет писать, я просто не могу разобрать ничего помимо печати и дат, а уж по этой части у меня большой опыт…

Тут она остановилась и посмотрела на меня. И я поняла. Вернее, мы обе поняли. Бабушка не умела писать по-русски. Учительница молчала, мы продолжали смотреть друг на друга. Потом она протянула справку мне и сказала: «Хорошо. Отнеси это домой. Вместо физкультуры можешь сидеть в классе и делать уроки».

Так сообщницей моей второй тайны стала учительница. Мы никогда больше не говорили об этом, и наши отношения не изменились. Но в том году я нарисовала в альбоме узор, которым она станет потом. Бабушка больше не давала мне справок, и только через семь лет я спросила у нее, на каком языке были те списки, которые она писала для себя.

Про библиотеку мы знали только две вещи. Во-первых, там очень много книг. Во-вторых, мама не любит туда ходить. Перед каждым визитом в библиотеку у мамы на лице появлялось такое же выражение, как у меня перед новогодним утренником, у Мелкого – перед визитом к врачу с маячившей перспективой уколов, а у бабушки – перед студенческим медосмотром. Этому выражению лица было свойственно смирение накануне кошмара, которого невозможно избежать и который повторяется с устойчивой регулярностью.

Тот день ознаменовался двумя событиями – первой настоящей летней грозой и нашим совместным визитом в научную библиотеку. Одно событие было неожиданным, другое незапланированным. Летняя гроза случилась в мае, а мы, вместо того чтобы остаться дома с папой, пошли в библиотеку с мамой. Папа задержался в рейсе, приехал поздно и теперь отсыпался. Оставить нас с ним не представлялось возможным не только потому, что мы были дети с богатой фантазией, склонные эту фантазию реализовывать и трансформировать под нее окружающую реальность в рамках отдельно взятой квартиры, но и потому, что Мелкий, всегда жаждущий общения с папой, вряд ли дал бы ему поспать больше двух часов подряд. А папу, которому наутро нужно было снова идти в рейс, вряд ли бы это устроило. Поэтому мама, вздохнув, взяла нас собой. На улице только что кончилась гроза, и город сиял огромными лужами, через которые можно было прыгать. Собственно, этим мы и занимались всю дорогу от дома до библиотеки. Вернее, занималась я. Потому что, если быть совсем точной, Мелкий прыгал не через лужи, а в лужи. Причиной этого была физическая данность во всей ее непреодолимости. Мелкий хотел прыгать через те же лужи, что и я, но, так как был значительно меня ниже, перепрыгнуть их не мог. Однако – как человек упорный – не оставлял попыток. Кончилось это как всегда. Мелкий упал в особо крупную лужу лицом вниз, неспешно сел в ее центре и спокойно констатировал: «Упал». Мама, которая обычно на такие вещи не реагировала, на этот раз сказала: «Черт!», поспешно вытащила Мелкого из лужи и попыталась его отряхнуть. Действие совершенно бессмысленное, с учетом того факта, что Мелкий был в воде и грязи с головы до ног. Кроме того, падая, он сумел забрызгать и меня. Мама вытащила платок, вытерла нам лица, решительно взяла нас за руки и потянула за собой. «Дети, – торжественно обратилась она к нам, – в библиотеке нужно вести себя тихо и не приставать к людям, которые там находятся».