Кристен Рупеньян - Ты знаешь, что хочешь этого

Мы заталкивали его в самый дальний угол своей жизни, чтобы защититься. Мы перестали с ним выходить, перестали с ним ужинать, перестали с ним разговаривать. Мы отвечали на его звонки и вызывали его только для секса, на жестокие трех-, четырех-, пятичасовые сессии, а потом гнали обратно домой. Мы требовали, чтобы он всегда был нам доступен, и бросали его взад-вперед, как йо-йо: уйди, вернись, вернись, уйди. Другие наши друзья нас уже по сто лет не видели; на работу мы ходили за пространством и подремать. Когда его не было в доме, мы таращились друг на друга, выжатые досуха, и в головах у нас по бесконечному кругу проматывался один и тот же выцветший порнофильм.

Пока не пришел день, когда он перестал отвечать на наши сообщения. Сперва помешкал с ответом пять минут, потом десять, потом час, а потом, в конце концов: «Не уверен, что смогу сегодня, извините, я как-то слишком запутался».

И тут нас просто порвало. Нас порвало в клочья. Мы метались по квартире, всхлипывали, и били стаканы, и орали: что он себе вообразил, какого хера, он не может с нами так. Мы не могли вернуть все, как было, мы вдвоем, с этим простеньким ванильным сексом в спальне, когда никто не смотрит, нечего грызть, не во что впиваться, кроме как друг в друга. Мы довели себя до истерики, мы позвонили ему раз двадцать, но он не ответил, и тогда мы решили: нет, это неприемлемо, мы едем к нему, он не может от нас прятаться, мы выясним, что там происходит. Мы были в бешенстве, но к ярости примешивалось и грубое возбуждение, подъем, словно охотничий: понимание того, что произойдет что-то взрывное и необратимое.

Мы увидели перед домом его машину, в его комнате горел свет. Мы позвонили ему с улицы еще раз, но он опять не ответил, а поскольку у нас был ключ от его квартиры, с тех пор, когда мы поливали друг у друга комнатные растения и собирали почту, мы просто открыли и вошли.

И вот они, в спальне, наш друг и его жуткая девица. Голые, он сверху, старается. Все это выглядело настолько до смешного просто – после того, через что мы прошли, – что первой нашей реакцией был смех.

Она увидела нас раньше, чем он, и пискнула от удивления. Он перекатился, открыл рот, но не произнес ни звука. Лицо у него было такое напуганное, что нас это немножко успокоило, но это была лишь капля воды на пламя. Девица попыталась прикрыться, и ее напуганное блеяние превратилось в поток обвинений. Какого черта вы делаете, визжала она, какого вообще, что вы тут забыли, вы извращенцы оба, он мне все рассказал, чем вы занимаетесь, это изврат полный, выметайтесь отсюда, вам тут не место, пошли вон, уроды, вон, вон, вон.

Заткнись, сказали мы, но она не обращала на нас внимания.

Пожалуйста, умолял наш друг. Пожалуйста, прекрати. Мне надо подумать. Пожалуйста.

Но она не прекращала. Она все говорила, говорила всякое про него, про нас, про то, что случилось. То есть, когда он говорил с нами о ней, он с ней говорил про нас; и теперь она все знала, включая то, за что нам было слишком стыдно, чтобы даже между собой это обсуждать. Мы думали, нам открыта каждая его часть, а он нам врал, он от нас скрывал все это время, и теперь, в итоге, это нас выставили напоказ.

Заставь ее замолчать, орали мы, ощущая что-то вроде паники; заставь перестать, пусть заткнется, заткни ее сейчас же. Мы сжали кулаки и стали смотреть на него, и он затрясся, глаза у него наполнились слезами, а потом ярость, которая нас сжигала, прогорела и что-то со щелчком встало на место.

Заставь ее замолчать, повторили мы…

И он послушался.

Он всем своим весом навалился на нее, и они стали бороться, биться и царапаться, пока кровать не затряслась и лампа на столике у кровати не зашаталась, а потом они достигли равновесия, он прижался грудью к ее спине, обхватив рукой ее шею, а она зарылась лицом в матрас.

Хорошо, сказали мы. Теперь продолжай. Продолжай делать, что делаешь. Не позволяй нам тебя прерывать. Ты ведь этого хочешь, так? Ты же знаешь, что хочешь. Так продолжай. Закончи. Закончи, что начал.

Он сглотнул, глядя на жуткую девицу, которая перестала биться и затихла; волосы ее лежали спутанным гнездом тусклого золота.

Пожалуйста, не заставляйте меня, сказал он.

Наконец-то: хоть узелок сопротивления. Но в итоге он ничего нам не дал, потому что наш друг был таким жалким, лежал перед нами, такой маленький, а мы – мы заполняли весь мир. Мы могли бы прямо тогда уйти, выяснив все, зная, что мы можем сломить его, сломать, – но мы не ушли. Мы остались, и он сделал то, что мы ему велели. Вскоре кожа жуткой девицы стала пергаментно-белой, за исключением пестрых синяков, расползшихся по бедрам, и двигаться она перестала, разве что он ее двигал, и крепкий узел ее руки ослабел, а пальцы раскрылись. А он все продолжал; в комнате потемнело, потом вернулся свет, воздух загустел от запахов, а мы все держали его на месте, и он делал, что мы ему велели. Когда мы велели ему остановиться, ее глаза превратились в голубые стеклянные шарики, а сухие губы поднялись высоко над зубами. Он откатился и застонал, он попытался отползти от нее, от нас, но мы положили ему руки на плечи, и пригладили его мокрые волосы, и стерли слезы с его щек. Мы поцеловали его, мы обвили его руки вокруг нее и прижали его лицо к ее лицу. Плохой мальчик, сказали мы тихо, когда оставляли его.