Эрик Нойч - Мир на Востоке

…Когда Оскар Винтерфаль вошел в столовую, Мюнц, увидев его почерневшее от доменного жара лицо, вспомнил: это тот самый провокатор, зачинщик драки со строителями, которого следует передать прокуратуре, а не новой профессии учить. Но очень скоро ему пришлось изменить свое мнение.

— Могу представить себе, что вы обо мне думаете, — потупясь, сказал Винтерфаль. Он явился на комиссию в промежутке между выпуском металла, огнеупорный фартук спускался до грубых ботинок, в руках он вертел каску. — Знал бы я, чем обернется та свара на стройплощадке, я бы, клянусь, вообще молчал как рыба.

Он глянул на Эриха, ища у него поддержки.

— Уж ты-то, Рыжий, знаешь меня как облупленного. Какая моя жизнь? Батрачил у помещика, потом воевал. Дошел до Москвы и обратно, сам не пойму, как уцелел. Был в плену, потом вот стал металлургом. Скоро мне пятьдесят, считай, до пенсии всего ничего осталось. Вы уж будьте так добры, дайте мне работу по душе. А я не подкачаю…

Следующей была Лизбет Гариш. Она буквально ворвалась в зал столовой и с вызовом оглядела комиссию.

— Вот что я вам скажу, товарищи дорогие! Мне уж третий раз приходится в жизни менять профессию. В конце войны, еще девчонкой, я работала продавщицей в обувном магазине, потом пришла сюда, на комбинат, освоила профессию шихтовщицы, а теперь вот бригадиром на колошниковом подъемнике. И больше жизнь свою менять не собираюсь. Я вам не вещь, чтоб вертеть мной по своему усмотрению, я — самостоятельный человек. И женщины из моей бригады просили передать то же самое. Короче, у нас два условия: во-первых, никто из нас не должен потерять в зарплате, а во-вторых, бригада наша — имени Анны Зегерс — при любой погоде останется вместе. Если нет, учтите, будем писать прямо нашей писательнице. И, наконец, в-третьих, лично я больше не хочу работать во вторую смену, поскольку являюсь матерью-одиночкой, а детей у меня целых двое. Дочка и сын. Оба в том возрасте, когда за ними пригляд нужен, так что по вечерам, как хотите, а я должна быть дома. Мои дети обязаны вырасти порядочными людьми, чтоб мне потом не было за них стыдно. Усекли?

Мюнц не удержался от улыбки. Женщина определенно понравилась ему, и в который раз он спросил себя: каким вышел бы в газете отчет о подобной «встрече с трудящимися»?

Оскару Винтерфалю предложили работу диспетчера автоклавного цеха, и он согласился. Лизбет Гариш пообещали, что в будущем всю бригаду переучат для работы в газобетонном цехе. Уже без прежней агрессивности она сказала, что обдумает это предложение, но, прежде чем дать окончательный ответ, должна узнать мнение своих подруг.

Одним из последних явился на комиссию Бухнер, сам неизменный член всевозможных комиссий. Он только что отстоял смену и потому сказал без дальних слов:

— Давайте не будем тратить время, я, слава богу, калач тертый. Ясно, что против перепрофилирования не попрешь, так что я согласен осваивать новую профессию. Если можно, то газобетонщика. Вот, собственно, все, товарищи.

Но тут неожиданно встрял Эрих, дав выход давно копившемуся в нем раздражению:

— Экий ты сговорчивый стал, Герберт. Не ты ли вместе со мной обещал отказаться к чертям собачьим от ордена, если здесь и впрямь все порушат?

— Ты уж прости, Эрих, но я передумал. А заваруха на стройке и вовсе меня отрезвила. Да и знаешь… Не ожидал я, что тут все так по-человечески будет. С каждым беседуют, учитывают его желания, начиная от простого ученика и кончая инженером. Никому из нас не надо бояться за свое будущее — без работы никто не останется. А если с кем-то и возникла заминка, так это дело нормальное. Ничего, все утрясется.

Эрих вскочил, с грохотом отодвинул стул и вышел.

На душе у него было препаршиво. Он чувствовал себя бесконечно одиноким, преданным и проданным. Выйдя на улицу, он закурил. Дождь ослаб и перешел в занудливую морось. Эрих поглядел вдаль — на четко очерченный на фоне закатного неба силуэт комбината с его гигантскими трубами, башенными охладителями и печами. Неужели это творение рук человеческих, символ нового времени, скоро будет разрезан автогенами и превращен в гору металлолома?.. Где-то высоко в небе на одной из труб ярко горел, развеваясь на ветру, факел. Он всегда реял над Айзенштадтом, как знамя победы…

Сзади послышались шаги. Эрих обернулся. Это был Мюнц.

— Вот что я тебе скажу. Второй раз такая выходка дорого тебе обойдется. Что же ты творишь? Бухнер встал на нашу сторону, а ты ведь прекрасно знаешь, как много значит для других его и твое отношение к перепрофилированию, как прислушиваются люди к вашему мнению. Или ты что, поперек партии намерен идти?