Миклош Дярфаш - Был однажды такой театр

— В плену у людей появляются новые привычки. Говорят, у некоторых характер совершенно меняется. Но на это нужно лет пятнадцать-двадцать… Впрочем, сейчас это не важно. Важно, что ты ее любишь. Это очень большое дело. Оно может спасти тебе жизнь. Думаю… или, во всяком случае, на основе того, что услышал, могу считать: твое чувство не зависит от времени и от обстоятельств.

— Я всегда ее буду любить, — признался я.

— Благодарю за доверие. Когда вернешься домой, передай Вере мой самый искренний привет от меня.

Он опять рассмеялся, но гораздо тише, чем в первый раз, хотя ирония в его голосе звучала резче.

— Сейчас ты думаешь, что в этот момент Вера тоже смотрит на звезды! — с беспощадностью следователя разглядывал он меня.

— Нет, совсем не об этом.

— Врешь.

— Не имею такой привычки.

— А я имею. Люблю врать, потому что только таким непрямым путем могу высказать правду.

— Как ты попал в плен? — попробовал я сменить тему.

— Это было в одном гарнизонном госпитале, в пештской области. Я был лейтенантом по санитарной части, администратором госпиталя. В плен попал я один; все врачи, до единого, переоделись в штатское и исчезли.

— А ты? Почему ты не переоделся?

— Мне показалось, это отдает дурным вкусом. Все-таки странно как-то, если в военном госпитале русские не обнаружат ни одного военного.

— Давно ты в плену?

— С рождества.

— У тебя есть жена?

— Вроде бы да. По крайней мере в Дебрецене еще была.

— Почему ты говоришь с такой злостью?

— Чтобы помучить себя. Так я развлекаюсь. Я и сюда вышел сейчас потому, что терпеть не могу спать. Не люблю погружаться в грезы ни в какой форме. Я спокоен, когда могу смотреть в глаза правде. Радостно знать, что дни войны, дни Гитлера сочтены. Это — прекрасная, возвышающая реальность. Стоит ли, отвернувшись от нее, грезить, будто мне всего двадцать пять и я на балу в старой Опере ухаживаю за Анной?

— Расскажи о ней немного.

— Не будем спешить. Времени у нас для этого много. Кто знает, сколько нам здесь еще оставаться. Может быть, всю жизнь, — улыбнулся он, затем с неподражаемой элегантностью вынул из нагрудного кармана кителя сигаретный окурок, закурил и пошел к бараку. Я повернулся на бок, глядя ему вслед. Возле барака он остановился, прислонился к стене. Окурок еще трижды вспыхнул в его пальцах красным мерцающим огоньком.

Когда Торда принес разрешение на постановку спектаклей, пленные высыпали из барака. Весть воодушевила всех. Корнель Абаи побежал в северную часть лагеря: он слышал, с утренним транспортом прибыли новые музыканты. Будущие актеры, даже Мангер, чудом не провалившийся на отборе, заговорили о том, что же, собственно, мы будем ставить.

— Пьесу напишет директор, — положил руку мне на плечо Геза Торда.

— Он будет директором? — удивленно, не скрывая разочарования, взглянул на меня Хуго Шелл.

— При условии, что товарищ Кутлицкий сочтет его пригодным для этой роли.

— Это наш политический уполномоченный. Сам из Унгвара, перебежал в Советскую Армию. Он ведает здесь учетом отобранных пленных. Пойдем, — и он потянул меня вдоль стены барака к зданию лагерной конторы.

Кутлицкий сидел за столом над грудой толстых тетрадей в зеленых переплетах. Он протянул мне руку и тут же нахмурил густые черные брови. Первый вопрос его был, не фашист ли я.

— Может быть, вы, товарищ, проверите, что я читал о социализме? Тогда сразу ясно станет, каков мой образ мыслей, — взыграло вдруг во мне самолюбие.

— Меня не интересует, что вы читали и что не читали, — сердито набычился он. — Меня интересует, были ли вы фашистом и долго ли? Не желаете отвечать?

— Нет. Лучше, товарищ, спросите, с какого года я социалист.

— Все вы так говорите. Кого из венгров ни спросишь, каждый божится, что убежденный социалист. Социалист или комонист…

— Коммунист, — поправил я, готовый защищать свое достоинство до конца.

Он вскочил из-за стола. Был он низенький, сутулый, с короткой шеей, с тонким извилистым шрамом на верхней губе.

— Мне вас товарищ Торда рекомендовал, — сказал он, сменив неожиданно тон. — Я лично верю, что фашистом вы не были.

— Спасибо за доверие, — ответил я, тоже остывая.

— Нам нужен театр в лагере. Товарищ Торда говорит, что вы смогли бы это сделать. Советским товарищам ваше выступление при отборе тоже понравилось. Пленным нужно какое-то развлечение.

— Охотно приму участие в перевоспитании пленных.