Миклош Дярфаш - Был однажды такой театр

— Смотри не забывай меня.

— Не забуду, Мицуго. Я ведь в самом деле тебя полюбил.

— Я тоже буду всегда тебя помнить.

— И не обижайся, что я тебя бросил перед самой премьерой.

— Ах, какие пустяки, право. Счастливого пути, милый Хуго.

— Спасибо.

— И как ты собираешься покинуть наш уютный лагерь?

— Через главный вход, разумеется.

Он обнял меня, опустил осторожно на доски, еще раз стиснул мне руку и направился прямо к воротам.

Шутка его показалась мне гениальной. Я вновь приподнялся, опираясь на локоть; движение это на сей раз не доставило мне ни малейшего неудобства.

Хуго Шелл, сунув руки в карманы, шел спокойной походкой к металлическим, наверху увенчанным колючей проволокой воротам с полосатым шлагбаумом. Я решил, что он слишком приблизился к опасной черте. Я хотел крикнуть, предупредить его, мол, довольно валять дурака, — но голос застрял у меня в горле. Хуго Шелл прошествовал мимо больших ворот — через них въезжали в лагерь грузовики и входили большие колонны военнопленных — и направился прямо к посту с охраной. Я в испуге закрыл глаза, ожидая выстрела, а когда снова открыл их, увидел, как Хуго Шелл небрежно козырнул часовому и тот по-уставному отступил в сторону, открывая ему путь к шоссе, ведущему в город.

Какое-то время я думал, что все это мне приснилось. Или привиделось в полубредовом — я ведь был болен — состоянии. Но прошел час, другой, и не осталось сомнений, что старый шут в самом деле покинул лагерь. Началось следствие, розыски беглеца, но никто в лагере так никогда и не узнал, схватили его или нет. Не знал ничего даже Геза Торда. Я помалкивал про наш разговор, сохранив в себе память о чуде, тайной которого не мог ни с кем поделиться, чтобы меня, не дай бог, не сочли сумасшедшим.

— Где нам взять теперь лейтенанта Брауна? Вот вопрос, Мицуго. А если найдем, встает новый вопрос: сможет ли он за неделю выучить роль? — озабоченно говорил Торда, сося едва видный в пальцах окурок.

— Сыграй Брауна ты, — с искренним воодушевлением сказал я.

— Я же петь не умею.

— Хуго тоже не умел.

— Нет, нет. В жизни, Мицуго, я за любую роль возьмусь, но о сцене не хочу даже думать.

Пришел Кутлицкий, прервав наш спор. Лицо его было хмурым и озабоченным.

— Как вы себя чувствуете?

— Спасибо, лучше.

— Вам ничего не нужно? Нет никаких особых пожеланий?

— В каком смысле, товарищ Кутлицкий?

— Ну, вообще… пожеланий?

— Каких пожеланий?

— Не знаю. Каких угодно. — В его голосе звучало нетерпение.

— Нет. Никаких особых пожеланий у меня не имеется, — вздохнул я растерянно.

— Мы вот, товарищ Кутлицкий, ломаем голову, — сделав официальное лицо, вмешался в разговор Торда, — кем заменить до премьеры сбежавшего актера?

— Для этого я и пришел, товарищи. Решение есть. Я нашел. Я видел почти все репетиции, и вот что мне пришло в голову. Этот американец совершенно не нужен в пьесе. Его надо выбросить.

— Выбросить? — вскинулся я.

— Да. Выбросить, и все.

— Простите, но как можно из пьесы взять и выбросить роль?

— А что тут такого?

— Действие же развалится.

— Ерунда. Подумаешь — действие. Устаревшие предрассудки.

— Вы, товарищ Кутлицкий, считаете, что действие — предрассудок? — переспросил я, силясь понять, не бред ли все это.

— Нечего цепляться к словам, — побагровел политический руководитель театра. — Ваше мнение, товарищ Торда?

— Как раз об этом я и размышляю, — прозвучал тихий и четкий ответ писателя.

— Размышляешь о том, каково твое мнение? — спросил я, чувствуя, что сейчас мне станет плохо.

— Обо всем размышляю, Мицуго. О нашей жизни. Наша жизнь как предмет действия — так можно назвать мои размышления.

— Я слушаю вас, товарищ Торда, — сдвинул брови наш всемогущий начальник. — Объясните, что вы думаете о предмете и вообще.

— На это дело тоже нужно смотреть с политической точки зрения, — спокойно продолжал Торда. — Я полагаю, в этом краеугольный камень проблемы.

— Точно. Каждая отдельно взятая проблема — это проблема политическая, так что вы, товарищ, смотрите в самый корень данной проблемы.

— Вот над этим я и размышляю. Дело в том, что с политической точки зрения ситуация в пьесе та же, что и в жизни. Другими словами, четырех союзников мы не можем превратить в трех. Ведь Америку взять и выбросить невозможно, верно?

— Вот тут-то как раз и загвоздка, товарищи. Мне еще на репетициях показалось, что многовато в пьесе морских офицеров. Ну, советский лейтенант — это, конечно, нужно, англичане тоже пусть будут, их много бомбили, французы там еще… не скажу, что без французов никак нельзя, да ладно, пускай, раз уж так в пьесе написано. А вот американский офицер — это уже перегиб, причем перегиб капиталистический, который нам наносит ущерб. Нужно стараться, чтобы таких перегибов не было. Америка и без того норовит Советский Союз как-нибудь объегорить, это вы как военнопленные еще не вполне способны понять, но не оставлять же из-за этого перегиб в пьесе. Обстановка вещей вам понятна?