АlshBetta - Заточенная в Золотой Клетке [СИ]

У Эдварда нестерпимо болело в груди, когда он думал об этом одну из тех драгоценных секунд, что была у него рядом с Беллой. И чем больнее ему становилось, тем решительнее он становился. Ему всеми силами хотелось обезопасить Беллу, и он уже стал догадываться как. Шла третья из пяти последних секунд, когда он, наклонившись к её уху, прошептал следующее:

— Помни, я люблю тебя! — и тут же прильнул к ней с поцелуем, не давая возможности ответить. Наверное, это выглядело романтично — как в слезливых мелодрамах — но для них это было больше чем кино, больше чем книга. Прощальный поцелуй, последний. Это совсем не то о чем говорят, то о чем думают. Не дай Бог никому испытать, что значит прощаться с тем, без кого не можешь жить… Это просто ужасно, и это может убить не хуже физической смерти.

Наверное, так оно и случилось, потому что девушка заплакала громче, отвечая на поцелуй Эдварда, и чувствуя кровь на его губах, на его лице. Руки обоих были испачканы кровью, кровью друг друга. И это было так страшно, так пугающе, что казалось от ужаса можно было сойти с ума. Но они сдержались. Он сдержался ради неё, а она — ради него.

Четвертая секунда истекала, и Эдвард, будто предвидя будущее, крепко обнял девушку, приседая с ней на подоконник, и скрывая за своим телом её маленькую фигурку.

— Люблю тебя! — выдохнула Белла, прижимаясь к нему, и зажмуриваясь. В этот момент оба услышали оглушительный хлопок, а затем, тяжелая, горячая и причиняющая страшную боль сила отбросила их в разбитое окно… Пламя поглотило их быстро и нещадно. Словно оловянного солдатика, и его прекрасную, бумажную балерину. Только вот никто не знал, какой вклад внесет в старую сказку поступок Эдварда ради своей «бумажной балерины»… и что будет с ним самим, в итоге всего этого…

Эдвард сам не понимал, что с ним происходит. Он будто кружился в калейдоскопе. В памяти вспыхивали какие-то странные моменты из прошлого. То он просыпается рядом с Беллой, нежно щекоча её за оголенные плечи, то он уже в горящем доме, уговаривает её прыгнуть вниз… Каждая картинка сменялась так быстро, что он едва успевал понять, что на ней. Очень похоже на сон, но только через чур изматывающее.

Одно изображение сменяло другое, и, кажется, этот поток было не остановить. Он запутался, заблудился. Он силился открыть глаза, проснуться, и поверить что все это — пожар, в частности — просто глупая шутка, ужасный сон. Но он не мог. Не мог шевельнуть пальцами, не мог позвать Беллу, не мог открыть глаза и оглянуться. Ему казалось, что время остановилось. Казалось, будто одна вечность за другой утекает, оставляя его. Иногда картинки меркли на пару секунд, и эти секунды он прибывал в кромешной тьме. Иногда картинки оказывались настолько похожими на настоящее, что он начинал кричать, звать на помощь — разумеется, в уголках своего сознания он был один. Никто его не слышал. На одном из таких изображений он увидел себя около бледного трупа матери, находящегося в гробу перед могилой, а на другом — там же, только теперь вместо Эсми в гробу лежала Белль, а затем, место Белль занимала Белла, и это становилось уже совсем невыносимым.

Наконец, видения кончились. Оборвались. Словно бы нитку перерезали. Только внезапно, он ощутил, что в состоянии открыть глаза. Но на удивление мужчины веки оказались тяжелее, чем многотонные гири. Ему потребовались невероятные усилия, что бы слегка приоткрыть их. Взгляд его был неточным, неясным, расплывчатым. Он видел только очертания предметов. Видел какой-то странный свет, исходящий откуда-то справа, и более темный угол слева. Видел границы кресла, стоящего у окна, и кресла, находящегося рядом с ним. Пару раз моргнув, он смог немного сфокусировать взгляд, и рассмотреть помещение, в котором находился: высокий потолок, голубоватый пол, такие же голубоватые стены, и какое-то странное пиканье прямо над ухом. Оно ему не нравилось. Раздражало. Кажется, что в его мозги вылили несколько литров отбеливателя, стирая мысли. Он не мог понять, где он, не мог вспомнить, что с ним, и не мог даже сообразить, что должен сделать.

Он несколько раз зажмурился, и снова моргнул. Картинка стала более четкой, и вместе с ней до его ушей донесся какой-то посторонний, не пикающий звук. Голос. Но голос будто бы через толстый слой воды — едва слышный, заглушенный чем-то. Пытаясь разобрать слова говорящего, он нахмурился, и выдохнул, обращая все внимание на таинственный тембр.