Андрей Геласимов - Жажда. Фокс Малдер похож на свинью

Он смотрел на меня и ждал, пока я кивну головой.

— Молодец! А теперь скажи, что ты сам делал, когда был маленьким?

— Я не помню.

— А ты постарайся.

— То же, что и все.

— Играл, гулял, ходил на горшок?

— Ну да.

— Мало. Художник должен знать больше.

— Я не художник.

— Подай мне вон тот ботинок. А то мне тяжело вставать.

— Чуть что, блин, сразу — подай ботинок.

— А ты не кривляйся! Я с тобой разговариваю. Думай давай, думай.

— Ну я не помню уже… За девчонками в детском саду подсматривал, когда они писали.

— Уже лучше. Еще что?

— Маму ждал. Она позже всех за мной приходила.

— Неплохо.

— Сидел один в группе и смотрел в окно. А воспитательница говорила, что я ее со своей мамой достал.

— Какая она была?

— Высокая… Я не помню… У нее была такая толстая юбка в клеточку. Я однажды зашел в заднюю комнату, а она там стояла в ночной рубашке. У мамы тоже такая была. Она нагнулась и ударила меня по лицу. А я просто так зашел. У меня мяч туда закатился. Не с кем было играть.

— Ты ее ненавидел?

— Не знаю. Наверное. Мама сказала, что у нее мужа в Афганистане убили. Он был офицер.

Когда привозили новеньких, Генка все время выспрашивал — кто они и откуда. Говорил, что москвичам надо держаться вместе. Лохи пусть дохнут поодиночке. А сам был из Фрязино. И Пашка тоже призывался оттуда. Генка говорил — повезло. Уходили из одного военкомата, потом вместе в учебке и здесь попали в одну часть. Не всегда так бывает. А я был из Подольска. Поэтому, когда появился Серега, Генка сразу ему сказал — не боись. Нас тут уже целых трое. В обиду тебя не дадим. Потому что Серега по-настоящему был из Москвы. Всю жизнь прожил на 3-й улице 8-го Марта. Десять минут на автобусе до метро. Понятно, что болел за «Динамо».

— Да ну твоих ментов! — говорил Генка. — Все равно ни фига играть не умеют. Скажи, Пашка. Не умеют ведь ни фига играть?

Пашка молчал. Потому что он вообще говорил редко. Ходил вместе с Генкой везде, но сам почти никогда не разговаривал. Пожимал плечами и поправлял автомат.

— Так что давай, воин, — сказал Генка Сереге. — Держись к нам поближе. А то оторвут задницу — будешь потом жалеть.

Но вчетвером мы воевали недолго. Когда садились в то утро в бэтээр, Генка смеялся над Серегой.

— Ни фига, воин! Мы все тут в свое время за клиренсом для танка ходили. А как ты хотел? На войне повоевать — и не узнать, что такое клиренс? Вон у Пашки отец на флоте служил. Их там по первому времени заставляли якорь точить. Чтобы лучше входил в грунт. Прикидываешь? Напильниками. Скажи ему, Пашка.

Серега залез в бэтээр последним и закрыл люк.

— Жалко, что меня не взяли во флот. Я бы им штук сто якорей наточил.

— Не ссы, воин, — сказал Генка. — От судьбы не уйдешь. Полгода назад здесь целую бригаду морской пехоты положили. Тоже, наверное, радовались, когда призывались. Типа — будем плавать по морю. А люк, воин, ты напрасно закрыл.

— Почему?

— Потому что я с тобой еду. Ехал бы ты один — никто бы тебе слова, блин, не сказал.

— Не понимаю.

— Поймешь, когда граната в бэтээр попадет. Прожжет на фиг броню и внутри взорвется. А нас всех в куски разнесет, потому что давление в закрытом пространстве будет совсем другое. Ты физику, воин, когда-нибудь изучал? Или только дрочил у себя в туалете в школе? Дай-ка, Костя, я вот сюда сяду. Давай, давай, зад подвинь. А ты, воин, люк открывай. Чего на меня уставился?

Честно говоря, не знаю почему я нарисовал его пьяным. Может, потому, что к тому времени уже нечего было рисовать. Все, что было у Александра Степановича, я уже срисовал на бумагу. Всю его обувь, посуду, бутылки, книги, дурацкие статуэтки. Все, что он ставил передо мной. Больше рисовать ничего не осталось. И вообще скучно было сидеть. Потому что он отрубился, а я сидел перед ним и не знал, как оттуда уйти, и дверь за мной закрыть было некому.

Поэтому, когда я как-то пришел с улицы, а у меня в комнате этот мужик — тут я, конечно, офигел немного. А Эдуард Михайлович говорит, что это сын Александра Степановича, и при этом так странно на меня смотрит, как будто это я его пригласил. Я захожу к себе в комнату и вижу, что он держит как раз тот мой рисунок, потому что я как дурак оставил его на столе. Хотел, чтобы Эдуард Михайлович его нашел и завелся. Мне нравилось его злить. А теперь я просто стоял перед этим мужиком и не знал, что мне делать. Потому что кому понравится, когда твоего отца рисуют в таком виде? В смысле — когда он там отрубился, ну и вообще валяется у себя в квартире как фиг его знает что.