Ксения Букша - Чуров и Чурбанов [litres]

– Кое-кто из вас, – повторил историк, – и я знаю, кто именно, но не скажу, – приклеил на дверь одного из кабинетов здесь, на четвёртом этаже, огромное сердце из чёрной бумаги. И на нём было написано белыми буквами: «У вас нет сердца».

Тишина. Гробовая. Никто не спросит – на чей кабинет. Все догадались.

Одна она такая. Валентинка. Авдеевна. Геогрыза. С густой шапкой пружинистых кудрей по брови. Низкий лоб. Квадратные плечи. Солдафон в юбке и рваных туфлях. Резкий голос. Психованная. «Поставлю тебе кол и ещё в лицо плюну».

Доводить Сашу было ни в коем случае нельзя. Саша и так собиралась уйти в ПТУ, но ей оставалось ещё полгода. Поэтому Саша кое-как училась. Двойки и тройки на неё так и сыпались. Её все учителя называли тупой и неспособной, и Саша сама в это верила. А ещё у Саши было четверо младших, с родителями всё печально, Саше приходилось зарабатывать, чтобы в детдом всех не забрали. И чем Саша зарабатывала? Немногие знали чем – да все знали, чё там. И это было немыслимо, но Саша не грустила, а, наоборот, хохотала и высмеивала тех, кто смел о ней хоть слово сказать.

Но вот блёклый февральский день, и даже невидимое солнце стоит над крышами. Саша на задней парте грызла ручку и не думала ни о чём. Рядом с ней сидела её подруга Ирка и украдкой нюхала запястье, которое она надушила в бутике на Невском. Географичка расхаживала перед доской и зачитывала из учебника про климат.

– Дай понюхать, – прошептала Саша.

Ирка неловко повернулась, и они с Сашей оказались под партой. Упали вроде. Как это так вышло, даже трудно сказать. Наверное, дело в том, что в течение осени Ирка выросла на семь сантиметров. И ещё не привыкла к своим новым размерам.

– Ну ты даёшь! – сказала Саша под партой.

Географичка прервалась и заложила учебник пальцем.

– У-литина! Повтори, что я только что читала.

Саша вылезла из-под парты, – а двигалась она мелкими, резкими движениями, как ведьмочка Кики из мультфильма, – поправила мини-юбку и привычно захлопала глазами, изображая дуру. Тушь хлопьями осыпалась с ресниц.

– Ну хотя бы – о чём я читала вообще сейчас? Тему назови?

– Про климакс.

Народ, конечно, заржал.

– Про что?! – страшным голосом переспросила географичка.

Саша растерянно обернулась. Ну надо же было сказануть такое! Вот так ляпнула!

Валентинка схватила железные ножницы за сомкнутые лезвия и той стороной, где кольца, нанесла учительскому столу несколько оглушительных ударов. Смех был придушен. Географичка закатила прозрачные выпуклые глаза.

– К доске, Улитина. Выйди-выйди. К доске, к доске!

Саша помедлила.

– А можно с места, Валентина Авдеевна?

– Нельзя! – злобно развеселилась географичка. – Нельзя! – и развела руками. – Выходи, Улитина! К доске!

– Я не знаю ничего, – сдержанно. – Поставьте мне два.

Саша сказала «два», а не «двойку», и геогрыза взорвалась. Двойка – это полное поражение, а два – уже торговля. Двойка – смерть, а два – это жизнь, какая-то другая, загробная, но жизнь. Саша давно решила для себя, что её жизнь загробная, но упорно продолжала в эту загробную жизнь верить. Геогрыза не верила в загробную жизнь. Она верила только в гроб. Без никакой свечки.

– Два? А за что тебе два? А ты заслужила? Два – это, между прочим, тоже оценка, Улитина! Это значит, что тебя оценивают как ученицу и ставят тебе определённую оценку за то, что ты… То есть, в пределах определённой шкалы…

Саша бешено заморгала.

– А ты, Улитина, ты уже давно вне пределов этой шкалы и вне пределов школы! – Довольная каламбуром, географичка вытянулась вперёд и мелко замахала руками, как будто плыла. – Тебя уже и ученицей-то назвать нельзя, тебя уже надо называть как-то по-другому. Но я не буду, потому что не люблю нецензурно выражаться.

Саша была крепкий орех, но тут и она не выдержала: выскочила из-за парты и хлопнула дверью. Без вещей, просто выскочила, чтобы не рыдать на людях. Не так красиво, как в фильмах про американскую школу, а как секретарши, которых начальник-урод довёл до ручки. Плакать в вонючем туалете, потом умываться холодной водой, тщательно смывать потёкшую тушь, сморкаться, глядеться в зеркало, стряхивать капли воды, прихорашиваться, возвращаться в класс и сидеть остаток урока, а что поделаешь.

И никто ничего. Саша была им благодарна. Здорово, что всем пофиг. А всем и правда было пофиг, даже Ирке. Но, как выяснилось, не всем.

– Конечно, я эту гадость сразу снял. Она его не увидела, – ровными порциями ронял историк, шагая по кабинету. – Я только… хочу сказать… этому человеку. Да. Я понимаю, почему ты так написал. Но она, эта женщина, она одинока. Ты понимаешь, что такое одиночество? О, ты-то уверен, что никогда не будешь одиноким. И что ты не такой псих, как она. Ты думаешь, что ты – о, ты-то – нормальный. И у тебя всегда будет много друзей, девушка там, жена. Дети. И да, конечно же, так оно и будет, – историк стоял прямо рядом с партой Чурова, но на него не смотрел, вообще ни на кого не смотрел, вполоборота стоял и цедил слова, глядя в окно на сосульки. – Я далёк от того, чтобы защищать её, – Чуров уже с трудом понимал, что говорит историк, никто в классе не понимал его, историк уже не давал себе труда переводить свои слова, – я не буду её защищать, она на самом деле неприятный человек… Но ты зря сделал это…