Ксения Букша - Чуров и Чурбанов [litres]

– Эта люстра уже давно там висит, – Аги. – Не бойтесь.

– А на окошке кто там у вас сидит курит? Это сестра ваша тоже? Скажите, чтоб не курила!

Чуров перевернул её, подложил поудобнее ветхое полотенце под спину.

– Никто у нас на окошке не курит, – Аги быстренько, и Чуров кивнул, и оба старательно отворотились от окна, потому что действительно сидит и курит, дым выпускает в неровную трещину-щель. И она, на подоконнике сидящая, посмотрела потом на люстру, и люстра покачнулась. Слегка. И трещины на потолке напряглись, набухли, как вены у бабы Вали.

(Чуров проснулся и обнаружил, что он на лекции. Положил голову щекой на парту. Внизу появился автомат по продаже кофе. Ново… введение… в кардиологию. Итак, на прошлой лекции. Мы разобрали. А сегодня мы разберём. Толстая чуровская щека расплющилась. Её грел стоящий рядом тёплый коричневый стаканчик с мутным бурым кофием. Стенка стаканчика запотела. Левая коронарная артерия начинается из левого заднего синуса Вальсальвы. Чуров как во сне услышал голос лектора, он знал – надо бы приподняться и что-то бы да записать, да вот хоть кофе отхлебнуть. Она представляет собой широкий, но короткий ствол длиной обычно не более 10–11 мм. Мятная конфета жгла расплющенную щеку изнутри.)

Чуров вздрогнул и проснулся спустя две секунды в зале девятого отделения. ЭКГ пишется. А невидимая сестра, что на подоконнике, так и сидела себе нога на ногу, курила молчаливо и терпеливо. Ты своё дело делаешь, а я своё. За окном воздух сгустился до сини, сухо и морозно, мелкий острый снег начался, чуть подзамело по крышам, немного побелело. А в зале девятого отделения тепло и душно. Острый запах мочи немного разбавлен свежестью сквозняков. Старик лежал закатив глаза. Небритые щеки изменили цвет. Чуров быстро наклонился к нему.

– Отец! – позвал Чуров громко, потряс за плечо. – Эй! Не надо, вот это вот не надо… Эй, отец!..

Дом, где Чурбанов устроил офис, был мрачным и ветхим шестиэтажным кирпичным строением неподалёку от «Балтийской». Входя с узенькой улочки в подворотню, визитёр попадал в маленький тёмный двор, где ничего не было, кроме бетонной клумбы, забитой залётными сухими листьями, и кучи битого кирпича. Над двором, в квадрате неба, висели провода. С трёх сторон стояли жилые дома, а с четвёртой во двор выходила стена хлебозавода. Оттого на дворе и на лестницах всегда пахло дрожжами.

Хлебозавод был о шести этажах, и круглые сутки во всех его окнах горел квадратный, напряжённый, ярко-жёлтый свет. Трижды в сутки в недрах хлебозавода, в самом большом цеху, начинала работать тестомешалка. Хлебозавод был сердцем этого тёмного, полуразрушенного квартала под снос, а тестомешалка – сердцем хлебозавода, и вот трижды в сутки, в десять утра, в шесть вечера и в два часа ночи, ровно в два, начинался замес: ровные мощные и тугие толчки сотрясали стену дома и сам дом. Глухо и густо: бух, бух, шмяк – через два раза на третий, – и подрагивали стулья, и свет помаргивал, потому что тестомешалка ощутимо сосала электричество. А на другой стороне дома спокон веку была булочная хлебозавода, и там продавали свежие булки и пшеничную водку.

И туда ходила баба Валя, которая всю жизнь, с самой блокады, работала на хлебозаводе. А хлеб был для бабы Вали богом. И он был её сердцем. И хлеба она покупала многовато, про запас, заплесневелым белым мякишем она кормила окрестных голубей. Но дочь бабы Вали вместо хлеба жрала водку, а внук бабы Вали отверг и водку, и хлеб, всему этому предпочёл «крокодил» и дома у бабки появлялся редко – обычно в дни пенсии.

Комната бабы Вали находилась прямо над офисом Чурбанова. Однажды вечером Чурбанов пришёл в офис и увидел, что с потолка капает зелёная вода. Баба Валя никогда их не заливала, и Чурбанов, беспокоясь, решил проверить – что с ней.

К тому времени баба Валя уже сильно состарилась. Когда она шла за едой через подворотню, то часто останавливалась и держалась за стену. Магазин-то находился совсем рядом, в том же доме, только с улицы. Чурбанов иногда предлагал бабе Вале сбегать за неё купить продуктов, но баба Валя всегда отказывалась. Сбивчивые её возражения сводились к тому, что Чурбанов того, что ей надо, не купит, а накупит не того, и ей, баба Вале, будет неудобно, да и есть она привыкла привычное, а непривычное привыкла не есть. А к тому же, если ей не ходить в магазин, то где же тогда ей повод погулять по подворотне, послушать ветер, увидеть тени при солнце.