Абрамов Ерухам - Закон тайга — прокурор медведь - Исповедь

Мне было по-настоящему жутко: один в степи, пурга. Миновали последние метры снежной целины, и я очутился на дороге. Тут-то я потерял сознание и заснул…

…Из зловещего забытья меня вытолкнул чей-то голос:

— Проснись, родимчик, проснись, замерзнешь!

Я слышал слова, но мог лишь невнятно повторить потерявшие для меня смысл звуки: "Замерзнешь, замерзнешь… "

— Как так замерзнешь? — вдруг воскликнул я, и очнулся.

Возле меня стоял лагерный конвой.

— Что я, сплю?

— Твое счастье, что тулуп на тебе, да и праздник сегодня… А то бы трактор тебя в лепешку превратил. На тебя уж иней сел! Сам знаешь, в такой мороз…

Я пришел в себя окончательно. Узнал конвойного по фамилии Величко. Он спас мне жизнь, а был одним из самых больших зверей в зоне. Известен он был "комическим” случаем: как-то, собираясь стрелять в заключенных, он неудачно оттянул затвор пистолета, отжал случайно курок, и пуля угодила ему в большой палец ноги…

"Родимчиком” он назвал меня потому, что я пристрастился к этому слову и всех в лагере величал "родимчиками”. Вот и дали мне такое прозвище.

Величко подхватил меня под руку и повлек за собою. Я хватился своего груза. По счастью мы отошли недалеко и я вернулся на место своей "зимовки”. Загреб снег и обнаружил наволочку с компотами…

Когда мы приблизились к лагерю, Величко остановил меня.

— Ты должен показать, что в полнейшем ажуре, понял? Бодрый, как ни в чем не бывало. И если ты, еб твою мать, сегодня потеряешь свой пропуск на свободный выход, я тебе покажу, где раки зимуют! Вытянись!!!

Я повиновался.

— А теперь сделай пять шагов вперед, пять назад!

Я в точности исполнил его приказание.

— Еще разок вытянись — и пошли!

Вот мы и на вахте…

— Ну как, родимчик, погулял? — встретил меня дежурный.

— Сколько хожу без конвоя, ни разу не пил, а сегодня выпил… Вы бы меня бабой назвали, вернись я в такой праздник трезвым!

Таким образом я опередил их "претензии”: не дал им самим заговорить о моем опоздании и пьянстве.

Они смотрели на меня и посмеивались.

— Ну, ребята, спирту я, конечно, не достал, а вот консервы — пожалуйста! — Я извлек из наволочки пять банок и оставил им.

Мои товарищи ждали меня к обеду, как я и обещал, но не дождались — вернулся я к пяти вечера. Отругав меня за безумный мой поступок, все пошли к столу. Столы были еще накрыты, словно меня дожидались.

В середине января 1956 года пришло освобождение моему другу Хасану. Срок у него был пятнадцать, а просидел он пять… Я дал ему свой адрес. Вскоре после его отъезда я получил письмо: Хасан посетил мою семью в Махачкале, рассказал им о моих делах. Сказал, что скоро освобожусь, если не приключится какое-нибудь ЧП. В лагере любое происшествие — против заключенного…

Я почему-то вспомнил о пожаре, который был у нас в лагере еще до моего прибытия. Сгорела жилая палатка, где были заключенные, многие из них погибли… Один обгорел настолько, что превратился в подобие обугленной чурки. Но глаза у него сохранились.

Видно, сильное сердце было у этого человека, если он не умер сразу же от таких ужасных ожогов! От него ничего не осталось, только глаза, язык и душа… Я испытывал суеверный страх, глядя на эту дышащую болячку, когда раз в неделю сдирали с него, словно сорочку, сухую гнойную кору.

Однажды произошло следующее, о чем я и сегодня не могу говорить без дрожи.

— Ази, — обратилось несчастное существо ко мне, — ты меня не узнаешь?

По всему телу моему прошлась как бы ледяная лапа… Вздрогнул каждый волосок.

Ответить ему я не мог, лишь кивнул как баран головой, глядя на него… А он-то, видно, считал мое молчание оскорбительным.

Кто он? У меня не повернулся язык спросить у него самого. Я еще раз кивнул головой: знаю, мол, помню, а то как же.

Пишу эти строки сейчас, вспоминая прошлое, а глаза мои сами собой наполняются слезами. Мой младший сын Натанеэль смотрит на меня удивленно:

— Папа, ты чем-то расстроен или вспомнил тяжелый эпизод из своей жизни?

— Да, сынок, я описываю события, которые нельзя вспоминать без слез.

Я ему прочел об этом несчастном человеке, от которого остались только глаза и язык, который мог издавать членораздельные звуки.

— Неужели все это происходило в Советском Союзе?

Мой сын не мог этого представить.

— Да, сынок, — посмотрел на него в упор, и подумал: хорошо, что успел увезти вас из этого логова, чтобы вы не испытали на себе все те ужасы, которые видел я и многие миллионы советских граждан. Вот здесь, в папке, строки, которые показывают всю гнилость системы СССР — как на воле, так и в тюрьмах, лагерях, на каторге, в ссылках, в этих строках нет ничего выдуманного, это я перенес и вытерпел на своей шкуре. Но я выжил, а миллионы — нет.