Сергей Кузнечихин - Где наша не пропадала

А на что мне обижаться? У меня праздник. Голова кружится. Двух слов связать не могу. Только мычание. Выдохи и вздохи. Единственное, о чем жалею, что не могу полюбоваться ею. Слишком тесно прижалась и темнотища на сеновале.

А выпроводила еще до рассвета, чтобы с матерью случайно не столкнулся.

Три километра до своей деревни, как на крыльях. Не заметил, как отмахал. В ушах ее шепот, остальное в черном тумане, ничего не помню, разве что лицо, освещенное спичкой, когда прикуривала, пока на улице стояли. А на чердаке… хоть убей. Словно забрался туда и потерял сознание, в обморок провалился и очнулся, когда уже на землю спускался.

Домой заявился, пацаны еще спали. Я тоже прилег, но сна ни в одном глазу. Лежу, танцы вспоминаю, керосиновые лампы, председателеву дочку, тропинку вдоль улицы, лестницу на чердак, а дальше сплошной сумбур, только отдельные слова в передышках да запахи пота и сена. И запах пота, кстати, вспоминался намного волнительнее. Лежу: не то маюсь, не то млею – понять не могу. Наверно, и то, и другое одновременно.

Ребята проснулись, любопытствуют: что да как? Не признаюсь. Проводил, мол, а когда возвращался, заблудился в темноте.

На разнарядке бригадир послал картошку возить. Таскаю мешки на телегу, со счастливой мордой корячусь, а в голове только одно, силюсь вспомнить, как там, на сеновале было. И ничего не получается.

Вечером не утерпел, отправился на место преступления. Знал, что уехала, но вдруг проспала или трактор сломался. На любое бедствие согласен, даже на пожар и землетрясение. От клуба прошел той же тропой, остановился приблизительно там же, где она курила. Увидел лестницу на чердак, обрадовался, как лучшей подруге. Помаячил возле окон. Ничего не высмотрел и на меня никто внимания не обратил. Потом женщина с ведром вышла и к сарайке направилась, наверно, корову доить. Я быстренько на крыльцо и в дверь стучусь. Не отозвалась. Значит, уехала. Надеяться не на что. Хочешь, не хочешь, а надо возвращаться. Поплелся потихоньку, уже за деревню вышел, а ноги не слушаются, словно оставил чего-то. Развернулся. На что надеялся? На последнее авось? Еще раз прогулялся под окнами. Темнеть начало. На прощание дурачку захотелось до лестницы дотронуться. Подошел, попробовал рукой… И совершенно не соображая, зачем и для чего, забрался на чердак. А если бы хозяйка заметила и соседей позвала вора изловить? Что бы я им сказал? Чем бы оправдывался? Но обошлось. Постели на чердаке уже не было. Унесла в избу на зиму. Завалился на сено. Раскинул руки. Закрыл глаза… И заснул без воспоминаний. В общем-то, немудрено после бессонной ночи. Организм молодой, требовательный.

Разбудили петухи. Не сразу сообразил, где нахожусь.

Вот такая вот картошка и такая вот любовь. Нежданная, негаданная.

Я еще и про лен собирался рассказать, как его стелют, поднимают, колотят и молотят. Но после праздничной ночи, что-то не потягивает на разговор о тяжелой и нудной работе.

Кстати, заработали мы за месяц по семь рублей.

Володька Соловьев называл ее ничертанепонимательной геометрией. Не сам, конечно, придумал, подхватил от кого-то, но выговаривал с чувством – помотала нервишки, потыкала мордой в грязь человека из президиума. Его как передовика устроили в институт, а геометрия эту сделку расстроила. Не далась проклятая. Три года ее долбил, потом плюнул и вернулся к трудовой славе. И мне, когда узнал, что я в институт поступил, советовал не тратить попусту время и здоровье.

Изучали эту науку по книге Посвянского, который в нашем же институте и преподавал. Легендарная личность. Если ему чертеж на зачетах приносили и он замечал пустующее место, сразу же припечатывал туда свою переднюю конечность с растопыренными пальцами и обводил красным карандашом. А лапища у него была больше, чем у скрипача Паганини. С таким пялом в пристенок бы играть – наверняка больше бы заработал, чем лекциями, да, видно, никто вовремя не подсказал. Но Посвянский читал на более серьезных факультетах, а нас просвещал его заместитель. Все знали, что между ними кошка пробежала, но, сдается, не одна даже, а целая дюжина, и все черные. Фамилию заместители я, к сожалению, забыл, но мужик ни в чем профессору не уступал, пожалуй, даже и остроумнее был, вот только учебника своего не имел, приходилось читать лекции по книге любимого недруга. Наверное, поэтому и заверял нас, что начертательная геометрия – самая простая из всех наук, любой дурак в ней за три дня разберется, достаточно усвоить, что такое фронталь, вертикаль и горизонталь… а дальше уже семечки. Рассказывали, будто на экзамене какой-то наивный студент вздумал доказать ему свою правоту и сослался на учебник Посвянского.