Сергей Кузнечихин - Где наша не пропадала

С Ангарой, и особенно с ее рыбнадзором, у меня отношения, мягко говоря, сложноватые, может, где-то я и не прав, но это особый разговор и к Перепелкину отношения не имеет. Больше того, в этой истории я вообще с боку припека, ни убавлять, ни прибавлять, выгоды нет, за что купил, как говорится.

Занесло меня в один городишко, чуть меньше нашего поселка, десяток бетонных коробок в два ряда, остальное – Шанхай, да еще вниз по реке три барака для «химиков». Ну и химкомбинат, конечно, чтобы «химикам» было где исправляться и вину свою честным трудом искупать. Рядом с химиками и вольные вкалывали, вполне культурные люди. Того же Перепелкина взять – человек вежливый, аккуратный весь из себя, верный муж и заботливый папаша. Две девочки у него росли. Видел их как-то, идут с одинаковыми бантиками и в одинаковых платьицах, беленькие, как цыплята инкубаторные. Одна за левый рукав папаши держится, другая – за правый. Этот Перепелкин даже институт закончил, только с работой у него не клеилось. Переучили, видать, в институте. Сначала мастером поставили – не потянул, мягковат для такого дела. Перевели в конструкторское бюро, и там не сгодился: одни говорили, что слишком глупый, другие, наоборот, умный чересчур. Кто прав? Кто виноват? Кто бы разобрался, да охотников не нашлось. Из конструкторов его еще куда-то перевели, потом еще… Короче, пустили по общественной линии. Числился в каком-то отделе, а работал пропагандистом-агитатором. Ходил по цехам с лекциями на разные темы: рассказывал про международное положение в Южной Америке, про жен декабристов загибал, но складнее всего врал про летающие тарелки. Про тарелки даже после смены оставались послушать, ну а про Конго, Хиросиму и прочую политику – это, конечно, только в рабочее время. У мастеров план срывается, у работяг – легальная возможность сачкануть, у Перепелкина – популярность. И он гордился народной любовью. Ни выходных, ни праздников не жалел. Нормальные люди отдыхают, а у него ни в одном глазу. Про тарелки тоже не каждый рассказывать сможет, но тарелки – занятие побочное, пустой тарелкой сыт не будешь. Главный хлеб агитатора все-таки – выборы. Это как посевная для колхозника. Здесь уже и начальство начеку. И контроль налажен, и отчетность поставлена. А на девяносто девять целых и девять десятых процента сагитировать не так-то просто. Пахать да пахать. До тринадцатого пота.

Перед выборами все и произошло.

Замотался мужик с этими процентами и перепутал адреса. Вырулил на пригорок в общежитие, где «химички» жили.

Вошел. Поздоровался. Представился.

А они ему:

«Милости просим, если не шутишь, агитаторов мы уважаем, агитируй сколько влезет, завлекай, только сначала скажи – всех вместе или по отдельности будешь?»

А он же деловой, солидного изображает, если дел на копейку, видимость не меньше чем на сотнягу должна быть, у них это первое правило.

– Вместе, – говорит, – по отдельности очень долго, из графика выбьюсь, впереди еще три общежития.

Ну, вместе, так вместе. Кто бы спорил, а они девицы не скандальные, для них мужское слово – закон… И начинают раздеваться. У Перепелкина глазенки туда-сюда. Потом – отсюда-туда. А когда уже и самой нерасторопной снимать стало нечего, опомнился мужик, сообразил, чем пахнет.

– Вы что! – кричит. – Совсем очумели! Прекратите раздевание!

А они и без того уже прекратили, все как одна. Их знобит, а его в жар кидает. Он – шаг назад, они – два шага вперед. Окружили. На стреме деваха с бедрами от косяка до косяка. И уговаривать бесполезно – сам же приказал, чтобы все вместе, а в исправительном заведении, как в армии, приказы не обсуждают, народ подневольный.

Перевязали болезному мошонку шнурком от туфли и погнали наши городских. Даже из-за очереди скандала не было, надеялись, что всем хватит. А он возьми да потеряй сознание. Одни говорят, на пятой это случилось, другие – на седьмой. Точно не скажу. Был бы рядом – другое дело, я бы тогда и пропасть человеку не дал, помог бы из мужской солидарности. Но не было меня там.

Сначала они веселились, а когда увидели, что агитатор глаза под лоб закатил, перепугались. В панике даже шнурок развязать забыли. Приодели кое-как и вытащили на крыльцо. Там его в бессознательном состоянии и нашли наши доблестные дружинники. Оттартали в вытрезвитель. У них диагноз универсальный.

Бедняга около суток в себя приходил, а дар речи возвратился только через неделю. Зато другие языки в три смены молотили. Городишко, я уже говорил, меньше нашего поселка, так что быстренько разнесли.