Юлий Квицинский - Отступник

* * *

Директор королевского института закончил свой вступительный доклад. Девчонка-распорядительница объявила перерыв с кофе, чаем и английскими булочками “маффинс”. Участники семинара дружно встали из-за стола и отправились к буфету. Старые знакомые кинулись друг к другу, спеша обменяться впечатлениями от доклада и новостями. Другие начали процедуру рукопожатий и вопросительного обнюхивания друг друга.

Тыковлев стоял несколько особняком с советником посольства, полагая, что английская распорядительница будет подводить к нему наиболее значимых участников семинара. Расчет оправдался. Одного за другим ему представили и главного докладчика, и какого-то лорда, и американского конгрессмена, и заезжего министра обороны из Сенегала. К концу перерыва подошел и Синицын-Бойерман. Англичанка отрекомендовала его как обозревателя западноберлинской газеты “Тагесшпигель”, специалиста по советской тематике, русского, давно живущего в Германии, эмигранта. Он сам добавил, что статьи свои пишет под псевдонимом Бойерман, после войны учился в Англии и с тех пор бывает здесь частым гостем. Ни движением лица, ни словом Синицын-Бойерман своего прежнего знакомства с Тыковлевым не выдал, был сух, сдержан и даже колюч, как это и подобало послевоенному советскому эмигранту.

— Какая-нибудь власовская сволочь, — бросил вслед отходившему Никитичу советник посольства. — У нас их здесь немало ошивается. Все на антисоветчине зарабатывают, а англичане их вечно на встречи с нашими товарищами подсовывают. Гадит, как заведено, англичанка. Гадит. Нрав у нее такой подлый. Вот и этот сюрприз нам аж из Западного Берлина притащила. Старается! Любят они нас очень! Однако, кажется, пора вновь приступать к делу, Александр Яковлевич. Вам выступать. С интересом послушаю, как вы будете с ними сражаться.

* * *

Над Темзой подувал прохладный ветер. Солнце стояло еще высоко, но грело плохо из-за рваных серых облаков, повисших над Лондоном. Тротуары были все еще сырыми от недавно прошедшего дождя, ярко зеленела трава на газонах, на набережной, где остановилось чудное, как черный игрушечный кубик на колесах, английское такси, было не очень людно. Вместе со всеми участниками семинара Тыковлев прошел по трапу на белый прогулочный пароход и засомневался, куда ему сесть.

— Пойдемте лучше на корму, — услужливо предложил ему Бойерман. — Здесь, на носу будет, пожалуй, слишком ветрено, а там, за ходовым мостиком потише.

— Зато с носу лучше видно, — заупрямился Тыковлев.

— И там тоже отлично будет видно. Кроме того, там и экскурсовода лучше слышно. Поверьте мне, я не в первый раз на таких экскурсиях. Плохого не посоветую. На корме, право, уютнее и спокойнее. А на нос мы всегда выйти успеем. Как к мосту Тауэр подойдем, так и двинем на нос фотографироваться.

Бойерман многозначительно хлопнул рукой по фотоаппарату, висевшему на его груди. Тыковлев подчинился. Мог, конечно, послать этого так называемого Бойермана куда подальше и присоединиться к группе своих, уже оккупировавших самую первую скамейку на носу. Но было как-то неудобно не прореагировать на заботу, проявленную к его персоне.

— Ну, так что, Петровцев? Пойдем, куда зовут? — Тыковлев взял под руку советника посольства. — Пойдем, может, ты мне в случае чего и с переводом поможешь. В английском-то я до сих пор не очень силен.

— Конечно, конечно, — заулыбался польщенный Петровцев. — Я сейчас, только шофера нашей машины предупрежу, чтобы подъехал к моменту нашего возвращения назад.

Сели за белый крашеный столик по правому борту. Официант принес кому кофе, кому бокал белого вина, кому пива. Кораблик отвалил от причала. Экскурсия началась.

Все места за столиком Тыковлева быстро заполнились англичанами. Задержавшийся на пристани Петровцев был вынужден сесть за соседний стол. Получилось, что Саша остался с англичанами один. Однако его опасения, что беседы не получится, были напрасны. Пара англичан, один из аппарата парламента, другой из военного министерства, вполне прилично объяснялись по-русски. Для остальных же вызвался переводить Бойерман.

Беседа от лондонских красот быстро перекинулась на русскую и советскую литературу. Англичане щеголяли знаниями Толстого и Тургенева, изъяснялись в любви и восхищении к Достоевскому, хвалили Эрмитаж и русский классический балет, Рихтера и Ойстраха. Вскоре дело дошло до Солженицына, потом до Синявского и Даниэля. Разговор набирал остроту. И Тыковлеву это нравилось. О чем, о чем, а уж о диссидентствующих советских писателях и журналистах он знал по долгу службы все, даже то, что они еще сами про себя не знали. Аргументы западных собеседников казались ему бесконечно наивными. Он отбивал их с легкостью, вновь и вновь наслаждаясь интеллектуальным превосходством над этими людьми, не прошедшими великой науки диалектики и исторического материализма, бессильными, как ему казалось, в дискуссии с ним, в своих попытках проанализировать процессы развития современного мира и, уж конечно, полностью невежественными в оценках советской действительности.