Дуглас Коупленд - Эй, Нострадамус! [litres]

«Секундочку, – сказал я себе, – кого это ты жалеешь? Это же Редж, а не старый несчастный монах, забыл? И потом, прежде чем жалеть, взгляни, как его квартира похожа на твою».

Я прошелся по списку, который мне дали в больнице: пижама, футболки, носки, трусы и так далее, открыл шкаф – и, батюшки! – все вещи тщательно отутюжены и аккуратно разложены по полочкам – не иначе как Редж готовился к проверке какого-нибудь космического прапорщика в день Страшного Суда.

Я сгреб в сумку его лекарства, зубную щетку, контактные линзы и пошел к выходу, чуть было не пропустив одну любопытную фотографию на столике в коридоре. На снимке отец обнимает за плечи женщину – грузную веселую женщину в розовом платье в цветочек – и внимание, внимание! – улыбается!

Мда… В тихом омуте…

Последние строчки пишу за столиком в кафе. Так что теперь я официально отношусь к числу тех, кто пишет в забегаловках слезливые дневники или киносценарии. Правда, увидев меня, вы скорее всего подумаете, что я веду липовый журнал про мои приступы гнева, дабы потом обсудить его на сеансе у мозговеда. Что ж, пускай.

Примерно в три я поднялся по ступенькам больницы, сжимая в руке большой полиэтиленовый пакет с отцовскими вещами. Я стоял перед выбором: оставить пакет в приемной или отнести его в палату к отцу. Откуда вообще этот выбор? Наш последний разговор закончился почти одиннадцать лет назад, когда я в бешенстве выкрикивал проклятия, а он корчился на синем ковре нашего старого дома, обхватив сломанную коленку. Мы словом не перемолвились ни на свадьбе Кента, ни на его похоронах, ни на вчерашних поминках. Так почему же я спросил номер палаты? Наверное, просто решил, что за все это время Редж хоть чему-нибудь научился.

В больнице сломалась вентиляция, и в лифте со мной поднималась бригада рабочих в комбинезонах и с инструментами. Когда на шестом этаже мы вышли, на меня не обратили ни малейшего внимания, а рабочих приветствовали, словно спасителей.

Перед палатой Реджа пахло китайскими сумками из аэропорта: вроде бы нафталином, но не совсем. В нерешительности я переминался с ноги на ногу буквально в двух шагах от него. Зайти? Не зайти? Зайти? Не зайти? А, ладно, зайду. Я открыл дверь и оказался в двухместной палате. Ближе к входу храпел молодой мужчина с забинтованной ногой. За тонкой ширмой лежал Редж.

– Отец.

– Джейсон.

Выглядел он ужасно: небритый, в лице ни кровинки – хотя, безусловно, в сознании.

– Я принес вещи… Мне звонили из больницы, сказали, ты просил…

– Спасибо.

Молчание.

– Долго искал?

– Нет. Вовсе нет. У тебя все лежит на местах.

– Да, я стараюсь поддерживать порядок.

Я с содроганием вспомнил о тусклом душном коридоре, мумифицированном телевизоре, консервах на кухне, годных разве что для военного времени. И о всей его дешевой жизни, в которой чаевых официантке не дают не потому, что старика, одной ногой стоящего в могиле, обуяла скаредность, а потому, что этого не велит религия.

Я протянул пакет:

– Все здесь.

– Поставь на подоконник.

Я поставил.

– Что говорит врач?

– Говорит, пара сломанных ребер и куча синяков. Опасается, не повредил ли я сердце. Поэтому и держит меня здесь.

– А чувствуешь себя как?

– Дышать больно.

Молчание.

– Ну, – вздохнул я, – мне пора.

– Нет. Подожди. Не уходи. Сядь на стул.

Сосед продолжал храпеть. Я лихорадочно соображал, что сказать после десяти лет молчания.

– Хорошо, что мы вчера собрались, – предложил я наконец тему для разговора. – Жалко только, что Барб вспылила.

– Не стоило Кенту на ней жениться.

– На Барб? Почему?

– Никакого уважения. Особенно к старшим.

– В смысле – к тебе.

– Да, в смысле – ко мне.

– И ты действительно считаешь, что достоин уважения после вчерашних слов?

Он закатил глаза:

– С твоей точки зрения – наверное, нет.

– Это еще что значит?

– Это значит, успокойся. Это значит, Кенту следовало найти кого-нибудь ближе его сердцу.

Я фыркнул и недоуменно покачал головой.

– Не придуривайся, Джейсон, тебе не идет. Кенту нужна была более преданная жена.

У меня отвисла челюсть.

– Преданная?

– Ты сегодня туго соображаешь. Барб так полностью и не отдалась Кенту. А без полной самоотдачи нельзя быть хорошей женой.

Я взял с тумбочки кувшин, который, казалось, был сделан из розового ластика. И почему больничная утварь непременно должна быть не просто уродливой, но еще и порождать мысли о мучительной преждевременной смерти? Вслух я сказал: