Михаил Полюга - Альпийский синдром

Молча пожав руку, он взглядом велел: «Ну, веди!» – и, следуя моему приглашающему жесту, первым переступил порог канцелярии, поздоровался с Надеждой Григорьевной Гузь, будто бестелесное, прозрачное привидение, всплывшей из-за барьера, вошел в мой кабинет и сел к приставному столу.

«На мое место не сел. Побрезговал или дорожит своим?» – прикинул я и, ни слова не говоря, подвинул к Горецкому поднос с чистым стаканом и бутылочкой минеральной воды. Глянув на меня исподлобья, тот откупорил бутылочку, налил воду в стакан, выпил и отер усы тыльной стороной ладони. Затем обвел взглядом кабинет, дернул штору, перегнулся и зачем-то заглянул под стол, брезгливо ковырнул пальцем папки, лежавшие на столе, – и вдруг снова впился в меня буравчиками-зрачками, жестко и пытливо. Но мне уже попала под хвост вожжа, и я не стушевался, не отвел встречного взгляда.

«Эк каков молодец! А вот мы сейчас посмотрим, сейчас посмотрим…» – скользнула по тонким губам областного язвительная ухмылка, и он первым делом велел подать приказ о распределении обязанностей.

– Сейчас посмотрим, – вслух повторил то, что я успел прочитать по его губам. – Сейчас, сейчас…

Нацелив острый нос в книгу приказов, Горецкий пробежал несколько страниц глазами, полистал, захлопнул и небрежно от себя оттолкнул. Та же участь постигла наряды с материалами проверок, а надзорные производства по уголовным делам он и глядеть не стал – побарабанил по стопке длинными пальцами с выпестованными ногтями, нарочито зевнул и пружинно поднялся из-за стола.

– Показывайте ваши владения. Кто тут и чем занят?

«Это проверка? Это? – подумал я, недоумевая. – Ничего, в сущности, не посмотрел. Тогда зачем приехал? Что ему надо?»

В канцелярии я представил Горецкому секретаря-машинистку Гузь, тот косо и как-то мимо поглядел на нее как на серую, невзрачную мышь, дрогнул скулами, но удержался от зевка и двинулся дальше.

От едкого табачного духа, стоявшего в кабинете следователя Ильенко, Александра Степановича передернуло.

– Это еще что? – заперхал он, багровея и напрягая шею. – Я, кажется, запретил курить в служебных кабинетах! Проветрить помещение! И еще раз замечу – пеняйте на себя!

– Так никто не курит, – нагло соврал Рамзес II и с сокрушенным видом покачал головой. – Раньше – да, курили. Вот в стены и въелось…

– Значит, сорвать обои и наклеить новые. А перед поклейкой стены – купоросом!.. Ишь ты: въелось!..

– Мы уже и обои подобрали. Такие зеленые, – продолжал беспардонно врать Ильенко и украдкой бросил на меня вопрошающий взгляд: как мы его – вокруг пальца? а? каково?

Но Горецкий уже переступил порог кабинета. Приостановившись там, в полумраке коридора, вполоборота, добавил, играя желваками:

– Сколько дел в производстве? Два? К концу месяца все закончить и – в суд! Или вы, может быть, устали работать? Может, на пенсию пора?

– Не устал. Могу работать. Дела закончу в срок, – торопливо, в спину, заверил областного Мирон Миронович мгновенно севшим голосом, затем вытянул ко мне жилистую шею с немым вопросом: что-то не так? что не так? он пошутил или всерьез?..

«Почуял, дедушка, что кирдык? – не без доли злорадства подумал я о мимикрии обычно желчного и независимого Ильенко. – Вот и вся храбрость. Это тебе не прокурору района огрызаться!»

Вошли к Саранчуку. Леонид Юрьевич возвышался над письменным столом как молодой дуб. Был он в белоснежной форменной безрукавке, весь налитый мускулами, подтянутый, брызжущий здоровьем, и работал так же – сосредоточенно, напористо гремел на пишущей машинке, как вдохновенный музыкант бьет по клавишам рояля. Форточка в кабинете была распахнута, и свежая струя сквозняка тотчас перемешалась с крепким запахом одеколона, – Леонид Юрьевич был от природы чистоплотен. Гремя стулом, он вскочил и вытянулся, докладывая, бодал головой воздух, говорил громко, смотрел если не дерзко, то не без внутреннего, самоуверенного любования собой, бравым молодцем и писаным красавцем.

«Так, так, так!» – кивал в такт докладу Горецкий, играя бровями. Судя по всему, Саранчук понравился ему, как нравились спортсмены и атлеты, к которым, вероятно, причислял и себя; он как будто свежего воздуха глотнул после затхлого логова мумиеобразного Ильенко. «Вот так верзила! Вот это прокурор!» – читал я в горящем взоре Александра Степановича. А тут еще двухпудовая гиря, привалившаяся к столу, будто перезрелая тыква, попалась на глаза, и весь последующий разговор он глаз с нее не сводил, а под конец и вовсе не выдержал, поинтересовался: