Михаил Полюга - Альпийский синдром

В то же время Иван Дмитриевич из людей, которые пришлись ему по душе или могли пригодиться, начал создавать и сплачивать свою команду. То ли это была охота, то ли праздник нового урожая, то ли еще какой-нибудь находился повод – и под этот повод он организовывал где-либо на отшибе, в лесничестве или на пасеке, в бревенчатой сторожке, больше напоминающей домик отдыха, застолье, нередко с женами, чтобы и Людмила Арсеньевна не скучала. Тогда же вынырнул вдруг и оказался в числе самых доверенных лиц мой давний знакомец, Иван Николаевич Сусловец.

– Все так же ездите? – спросил он как-то меня. – А квартира, дом?

– Есть дом – хозяина нет, – вмешался Репкин, благостно посверкивая золотыми очочками. – Не хочет доводить до ума. Сколько предлагал: давай, Евгений Николаевич, подсоблю, подключим хозяйства. А он: не до ремонта, как-нибудь потом. Так дом и стоит, как сирота. Я Демидовичу из бывшего телеателье квартиру организую, чтобы перевести из нежилого в жилое. Так Виктор Михайлович подметки рвет: документы какие надо – пожалуйста, поселковому голове плешь проел: когда решение по жилью примете?

– А что, можно из нежилого в жилое? – навострил уши Сусловец.

– Все можно, если осторожно.

«Знаем это осторожно! – ухмыльнулся я. – Пожарский уперся, сказал: ни за что не пропустит такое решение, потому что оно незаконно. Будет еще скандал, шкурой чувствую, из-за вашего телеателье».

«Жил себе в одном лесу Лис Микита, хитрый-прехитрый». Читал эту сказку в детстве. И вот теперь, познакомившись поближе с Коваликом Ильей Ильичом, я припомнил сказку и с улыбкой бормотал себе под нос: «Жил себе Лис Микита, хитрый-прехитрый, крашеный-перекрашенный…»

Ковалик оказался высоким человеком с продолговатым, лысым ото лба до макушки черепом и совершенно незапоминающейся внешностью, – и как ни пытался я на следующий день вспомнить черты его лица, как ни напрягал память, ничего путного не выходило. А припоминалось нечто неуловимое и вкрадчивое, смазанное даже в деталях: в мягком пожатии руки (пожал и тотчас убрал руку за спину); в ощущении, что перед тобой не то школьный завхоз, не то бухгалтер фабрики макаронных изделий; в спокойном, ровном журчании речи (до того ровном и спокойном, что терялась нить сказанного и хотелось мысленно вернуться к началу, чтобы сообразить, о чем, собственно, говорит). И при этом ощущалось, что вот сидит он напротив и смотрит с участием и доброжелательностью, но что-то здесь не так, что-то засело у него в уме, и он крутится, скользит, примеривается, будто лис у курятника, и норовит нырнуть к тебе за спину или к твоей сонной артерии.

Столовая рыбхоза была закрыта, но Федюк провел нас черным ходом в комнату для гостей. Такие комнаты имелись едва ли не в каждой столовой, в каждом ресторане: мягкие диваны с обивкой из кожзаменителя, шишкинские репродукции на стенах, в углу – напольная ваза с павлиньими перьями или чайная роза в горшке, на стеклянной полке буфета – столовый сервиз, вернее, его остатки, не добитые подвыпившими гостями.

– Сказали в четыре, а скоро пять. Все остыло, – огорчался Федюк, пока мы рассаживались.

– Ничего, подогреют, – веско воздел палец горе Репкин. – А мы пока за холодные закуски!.. За холодные закуски!.. Что будем пить?

– Мне коньяк, – сказал Илья Ильич, с мягкой раздумчивостью глядя на пятизвездочную бутылку. – Низкое давление. Врачи рекомендуют.

Мы с Репкиным тоже были за коньяк, и только угрюмый Федюк взялся за водку. «Вот он, настоящий речной волк! – не без ехидства ухмыльнулся я. – Крепкая мужская кисть, продубленная кожа, ежедневные возлияния под уху на ставках и красные прожилки на носу – первый признак алкоголизма. Кабы не жирная уха и рыбное меню, давно спился бы и пропал. А так только и всего что проспиртовался».

Выпили молча – подняли рюмки, сдержанно улыбнулись друг другу и слегка пригубили, пробуя коньяк на вкус. И только Федюк опрокинул рюмку, свистнул длинным носом, втягивая воздух, и вдруг стал прощаться: срочные дела, Наталья Ивановна остается за него, подаст и обслужит, заверил он, «по высшему разряду».

– Езжайте, езжайте! – будто батюшка в храме, взмахнул рукой Репкин. – Уж мы как-нибудь… Не пропадем. Скажите там, чтобы подавали уху.

Минуты не прошло, как с супницей в руках явилась повариха, Наталья Ивановна, дородная, степенная, с ямочками на голых пухлых локтях, сняла крышку, стала черпать и разливать уху по кружкам. Из супницы пыхнуло паром, и тотчас запахло специями, душисто и пряно, и погнало невольную слюну.