Энн Наполитано - Милый Эдвард [litres]

– Не сейчас, – спустя мгновение ответил Джон.

Лейси согласно кивнула.

Каждую ночь медсестра будила Эдварда. Она измеряла давление, температуру и неизменно спрашивала, как он себя чувствует. Вместе с ней всегда приходил плешивый доктор. Каждое утро Эдварда навещала тетя, она приглаживала ему волосы и тихо спрашивала:

– Как дела?

Эдвард не мог ответить ни на один из этих вопросов. Слишком опасно было приоткрывать завесу, за которой таились его чувства и эмоции. Он старался обходить свои переживания стороной, будто бы они – мебель, углы которой можно и не задевать, когда пересекаешь комнату. Перед уходом медсестра оставляла включенным детский канал, он смотрел мультфильмы. Эдварду все время хотелось пить, а щелканье в ухе то исчезало, то возобновлялось. Иногда ему казалось, что он бодрствует и спит одновременно, – проходили часы, но он не замечал хода времени: вот на коленях стоит поднос с завтраком, а вот снаружи уже темнеет.

Ему не нравились ежедневные прогулки, которые и не были прогулками вовсе, ведь он сидел в инвалидном кресле.

– Тебе нужно сменить обстановку, – каждый день повторяла медсестра, та, что носила дреды. В выходные приходила другая – длинноволосая блондинка: она предпочитала молча сажать его в кресло и вывозить в коридор.

А в коридоре всегда поджидали люди. Десятки людей. Пациенты. Некоторые, как Эдвард, сидели в инвалидных креслах, а другие опирались о дверные косяки. Медсестры пытались разогнать их по палатам.

– Не толпитесь в коридоре! – кричал медбрат. – Нарушаете технику безопасности! Дайте мальчику немного места!

Какой-то старик крестился, и темнокожая женщина с капельницей в руке вторила ему. Рыжеволосый подросток, ровесник Джордана, кивал Эдварду. Множество глаз смотрели на него, и сцена начинала напоминать картину Пикассо – сотни глазных яблок окружены конечностями и волосами, собранными в причудливые прически. Как-то пожилая женщина протянула руку, чтобы коснуться Эдварда, когда медсестра провозила его мимо.

– Господь благословил тебя.

Хуже всего было видеть плачущих. Эдвард старался не смотреть на них, но их рыдания гремели, как орган, вытягивая из помещения свежий воздух. Это неправильно, незнакомцы выплескивали на Эдварда эмоции, в то время как его собственные страх и печаль были настолько велики, что ему приходилось прятаться от них. Слезы этих людей жгли его ободранную кожу. В ушах начинали раздаваться щелчки, плачущие прижимали носовые платки ко рту, а потом медсестра довозила его до конца коридора, автоматическая дверь открывалась, и Эдвард оказывался снаружи. Он смотрел на сломанные ноги, чтобы не видеть неба, в котором тянулся отпечаток смерти.

Когда Эдвард освоил костыли и заново научился ходить, опираясь на менее поврежденную ногу, его выписали из больницы. Голова и ребра зажили, а синяки чуть пожелтели. При выписке сотрудники больницы собрались в его палате, чтобы попрощаться, и Эдвард только тогда осознал, что не знает их имен. Да, на груди у них висели бейджи, но любые попытки прочитать что-либо вызывали у него головную боль. Не очередной ли это симптом? Возможно, он больше никогда не запомнит ничьего имени и единственными именами в его голове останутся имена тех, кого он знал до катастрофы. Эта мысль даровала ему странное успокоение. Он пожал руки плешивому доктору и медсестрам.

На выходе из больницы он поднялся из инвалидного кресла и оперся на костыли. Лейси и Джон повели его к машине, и теперь их присутствие ощущалось по-новому. Последний раз он видел их на Рождество, когда они встретились за завтраком в ресторане на Манхэттене. Он вспомнил, что слушал, как его отец и дядя обсуждали новый язык программирования. Он сидел между матерью и Лейси и от скуки построил домик из столового серебра и салфетки. Женщины перескакивали от одного, казалось бы, бессмысленного разговора к другому: соседи, мороженое, которое Лейси делала раз в год из странной канадской ягоды, привлекательный актер из телешоу, которое смотрела мама.

Эдвард всегда любил дядю и тетю, но понимал, что навещают они Адлеров не ради него или Джордана. Взрослые тянулись к взрослым. Визиты сводились к тому, что мама и тетя, слезно обнявшись на прощание, обещали друг другу видеться чаще.

Эдвард представил себе, как напротив него сидит брат: сидит как взрослый, сцепив пальцы, и ведет взвешенный разговор, подобный тому, что вели отец и Джон. Образ брата причинил Эдварду такую боль, что на секунду помутнело в глазах и он споткнулся.