Андрей Дмитриев - Бухта Радости

– Они уехали, – сказал ему человек со свистком, вынув свисток изо рта.

– Пошли, – сказал ему Артур.

…Стекло витрины было цело. Дверь сорвана с петель ударом ноги, оставившей в ней вмятину в форме подковы. Ящики с пивом были опрокинуты. Несколько бутылок разбилось, и пиво пенной лужей растеклось по полу. Артура вывел из унылого оцепенения голос человека со свистком:

– Неплохо поработали… Давай, брат, в следующий раз.

– Нет, нет, не уходи, – сказал ему Артур, заглядывая в холодильник. – Мясо на месте; ты какой шашлык предпочитаешь?

Человек со свистком его не слышал; неторопливо шел прочь к лесу.

– Я тебе сделаю телячий! – крикнул Артур ему в спину. – Полчаса, и он готов! Ты обязательно приходи!

Человек со свистком неопределенно махнул рукой и скрылся в соснах.

Артур разжег в мангале угли и направился к соседнему кафе.

Его хозяин, сидя на скамейке среди осколков битого стекла, пожевывал докуренную сигарету и равнодушно глядел перед собой.

– Рубашка есть? – спросил его Артур. Тот не ответил, и Артур повысил голос. – Я тебя спрашиваю: есть у тебя рубашка? Я тебе завтра новую верну. Ты меня слышишь, Исмаилович? Ты погляди сюда, что у меня с рубашкой!

Артур стянул через голову рубашку, пропитанную желтой краской, и бросил ее на землю, к его ногам.

Иван Исмаилович наконец повернулся к нему и с интересом принялся разглядывать его живот и грудь, все сплошь в потеках краски и в одинаковых и аккуратных круглых синяках. Потом сказал, поморщившись:

– Что ты с собой сделал? Совсем с ума сошел?

– Что этим было надо? – не ответив, спросил его Артур.

– Тебя. Тебя им было надо.

Артур расхохотался.

– Хорошая шутка, Исмаилович. Очень хорошая шутка.

Иван Исмаилович отвернулся и сказал:

– Нет у меня тебе рубашки.

Небо над дорогой потемнело, зато светлее стало в автобусе: Кромбахер разрешил раздвинуть рогожки на окнах. Он разрешил и маски снять, и “ПАЗ” наполнился негромкими разрозненными разговорами. Бывший тортист не вмешивался в разговоры. Он молча и устало глядел сквозь запыленное стекло на черный придорожный лес, на небо цвета старой меди и думал, как удачно все совпало, и надо будет Коку позвонить сегодня же – поздравить с боевым крещением и, кстати, поразить его своей способностью все знать и видеть все на расстоянии… А Кок хорош, и хороши его ребята: их ведь никто не собирался трогать; они сами стали залупаться, сами нарвались и, пусть досталось им порядочно, не думали бежать, но тупо перли на рожон, покуда каждого из них не уложили на песок стонать и корчиться. В ушах тортиста все еще стоял вопль Кока, с которого пошло-поехало: “Вали ментов!”; хотелось крикнуть: “Брось; какие мы менты?”, но, хорошо, не крикнул, удержался: ведь хорошо, если спокойно разобраться, что Кок с хорошими ребятами теперь уверен, что не отступил перед милицией… С Коком пришлось-таки сойтись глаза в глаза. Сжав в кулаке пивную банку, Кок шел на него и даже замахнулся, целясь в лоб, – тортист с усмешкой превосходства вспоминал теперь, как он сумел опередить его, надежно обездвижив его руку ударом дубинки по предплечью.

Удачно все сошлось, забавно все совпало… Прильнув к стеклу и весело уставясь в быстрый асфальт за стеклом, тортист при этом мысленно пытался стереть с асфальта и стекла взгляд Кока, полный злобы и безмерной боли. Этот запомнившийся и неотвязный взгляд сам по себе тортиста не смущал, но все ж немного и тревожил.

Мог Кок узнать его глаза в прорехах маски или не мог? И можно ли вообще узнать глаза отдельно от лица?… Тортист отпрянул от окна.

Что там, в глазах? Белок, зрачок. Хрусталик, радужная оболочка, роговица. Глазное яблоко, сетчатка. Цвет. Он разный, но ведь это только цвет: зеленый, карий, голубой – он всюду голубой, зеленый, карий; и ничего в нем нету личного. Злоба и боль в глазах у Кока – это всего лишь расширение зрачка и мимика вокруг глазного яблока, и перекошенная рожа. И все, что говорится о глазах, которые такие и сякие, то добрые, то злые, то тайна в них, то бездна, то испуг, и все, что сказано о ласковых глазах, об умных, глупых, даже о красивых, о проницательных, о пристальных глазах, о лисьих, волчьих, о безумных, о горящих и о глазах, которые легко узнать из тысячи, все это – мимика и ничего другого; все это – красное словцо художников, довольно пошлое, к слову сказать, словцо. А что художники? Художник – выдумщик, он врет, сказал себе тортист, я это знаю лучше всех: я сам художник; говоря короче, Кок не мог меня узнать.