Андрей Дмитриев - Бухта Радости

Самолет сел на воду у входа в заводь; дрожа и воя, подплыл к берегу; затих.

Гамлет сказал:

– Если ты хочешь, можешь пройтись со мною, это рядом. Если, конечно, не устал. Надо соседа пригласить на вечер, а то получится невежливо. Я и один могу сходить, но, думаю, с тобой, вообще-то, лучше. Вдвоем солиднее.

– Я не устал, но я не понял, почему со мной солиднее, – сказал ему Стремухин.

– Вообще-то он азербайджанец, но это не имеет значения.

Пилот подвел рыженькую к ее дружку и, резво развернувшись, бросился к воде. Нырнул, исчез и вынырнул на середине заводи.

– Идем, – сказал Стремухин Гамлету.

Гамлет повел его за стену ив, чьи ветви падали сплошным потоком в заводь. За ивами шумел другой пляж; меж голых тел носился пес и все пытался схватить мяч; на дальнем краю пляжа стоял в дыму мангалов павильон из свежевыкрашенных охрой досок. Неясная Стремухину, тягучая и недоуменная, как причитание над свежим трупом, мужская песня, сопровождаемая дребезжанием двух струн, текла, как горький мед, из павильона. Стремухин с Гамлетом вошли. В павильоне было накурено и полутемно. Он был полон голыми людьми, склонившимися над узорчатыми синими тарелками с печеным мясом; и редко на каких столах стояла водка – все больше маленькие, узенькие в талии стаканы с черным чаем. Единственный одетый мужчина, сидевший за дальним, придвинутым к стойке столом, увидев вошедших, поднял руки вверх. Когда Стремухин с Гамлетом приблизились, мужчина встал и не позволил себе сесть, пока не сели гости.

– Я Байрам, – сказал мужчина, протягивая Стремухину обе руки через стол. – Но, если хочешь, можешь звать меня Борисом.

Стремухин представился, ответив на оба его сильные и влажные рукопожатия.

– Не знаешь, свет – когда дадут? – спросил Байрам у Гамлета.

– Не знаю я, когда дадут, – ответил Гамлет. – Ты же их знаешь, может, и вовсе не дадут…

– Твоя динама много кушает горючего?

– Ох, много, много. Много больше, чем жигуль … А что поделаешь! Ведь холодильник нужен?

– Нужен.

– Лампочки вечером нужны?

– Нужны. Моя динама тоже жрет…

– Послушай-ка, Байрам, ты вечером свободен? Когда ты, я хочу спросить, здесь закрываешь?

Снаружи гавкнул пес. Байрам прикрикнул на него, невидимого, но тот не унялся – в ответ зашелся истошным лаем.

– Это шакал, а не собака, – вздохнул Байрам в сердцах. – Вы извините.

Встал, повернулся к стойке и тронул тумблер громкости музыкального ящика, из-за чего мужская жалоба на незнакомом языке усилилась, – и вышел на крыльцо. Вскоре пес смолк. Байрам вернулся в павильон не сразу. Вернувшись, сел за столик и, оглядев столы, сказал:

– Я, Гамлет, закрываюсь прямо сейчас. Этот шакал, мой пес, он – вещая собака. Он мне нагавкал: едут неприятности. Зачем нам неприятности, скажи?

– Нас это не касается, – ответил Гамлет. – Ты знаешь, Карп с неприятностями заодно.

– Как хочешь, уважаемый; мое дело – предупредить.

– Спасибо… Я что хотел тебе сказать, да все никак не получается. Если ты вечером свободен, то сделай одолжение, приди к столу, я думаю, что к десяти. У моего отца сегодня юбилей.

– Сколько Ишхану?

– Шестьдесят.

– Спасибо, я приду.

Стремухин понял смысл лишь четырех последних реплик разговора и, чтобы нить его уже не упускать, решился потянуть ее к себе. Спросил, кивнув на музыкальный ящик:

– О чем же эта песня?

– О любви, – ответил ему Байрам, подумал и, прищурившись, добавил: – Если прислушаться, конечно… Она узбекская, мне кто-то говорил; я слов не понимаю. – Он встал из-за стола; пообещал, прощаясь: – Я в десять буду обязательно.

Стремухин вслед за Гамлетом вышел из павильона. Был светлый вечер. На пляже посвежело и поубавилось народу; забытый всеми волейбольный мяч болтался на волне у берега. Огибая ивы, Стремухин спросил:

– О чем он говорил? Какие неприятности?

– Он говорит, их пес ему нагавкал… – насмешливо ответил Гамлет. – Конечно, чушь, а может, шутит. Не этот пес ему нагавкал, который там, на пляже, гавкает, – тот пес ему нагавкал, что по мобиле вовремя звонит.

Стремухин сделал вид, что понял, и умолк надолго. Умолк и Гамлет.

При его приближении дремавший, словно бы приросший к своему пластмассовому стулу Карп открыл один глаз, приподнял бровь, сказал:

– Просили два свиных и два люля; одна картошка, два салата, но без лука. Вон те, – Карп безбровой бровью указал на столик с краю, за которым обосновалось покуда не раздетое семейство: жена и муж, оба в зеленых одинаковых рубашках и в белых одинаковых бейсболках, их пятилетний сын, задрав трусы, с истошным визгом бегал по воде вдоль кромки берега, не слыша криков матери: “Петюня, успокойся! Не замочи рубашечку!”.