Александр Торик - Русак

— Что он тебе сделал, чтоб так его ненавидеть? — поразился Сергей, прекратив своё занятие швейным ремеслом.

— Он, командир, не только мне жизнь покорёжил, я даже предположить боюсь — сколько он душ и жизней погубил… — лицо Кукарачи стало каменно-холодным. — Он все тридцатые-сороковые годы был следователем НКВД по политическим делам, допрашивал, пытал, лепил дела как пироги с человечиной! Он ведь сам мне все свои подвиги, мальчугану тогда ещё, с таким наслаждением рассказывал! Как он людей мучил, как оговаривать себя принуждал, родных предавать, клеветать на невинных!

Он, как наркоман, «торчал» от власти над людьми, от возможности творить с ними всё, что его бесовская натура пожелает, он мне с наслаждением рассказывал, как зубы сапогом у женщины выдавливал, как бороды у священников по волоску вместе с бровями и ресницами вырывал! И я, малец, всё это должен был часами слушать — кого он по какой статье куда отправил, кто умер на допросе, не выдержав пытки, кто с ума сошёл…

Он сам, наверное, тогда уже был сумасшедшим, раз мне, мальчишке, всё это рассказывал. А как он бил меня!

— За что?

— За всё! За любой малейший проступок! Он так и ждал, чтоб я хоть в чем-нибудь бы провинился, дал ему право наказать меня. А как может мальчишка, да ещё такой шебутной, как я, ничем не подставляться? Я и подставлялся постоянно, ему, гниде, на радость…

— А что ж родители твои, отец? — Серёга в ужасе смотрел на сослуживца. — Они что, этого не видели, не знали, как он с тобою обращается?

— Родители!? Я их не знал! — Витюха горько ухмыльнулся. — Я даже до сих пор не знаю, кем они были, мать, отец… Я вырос в доме деда, урода бесноватого, и бабки, немой как рыба и всего боявшейся. Мне о родителях даже спрашивать не разрешали, на этой теме было наложено табу! Лишь в старших классах интерната, когда я уже жил не с дедом, да и бабка померла уже, откуда-то до меня дошло, что мои родители тоже в системе МГБ работали, то ли в резидентуре за границей, то ли ещё какая-то там тёмная история с их жизнью. Сейчас уже и неинтересно стало.

Но дед, Илья Лукич, так и стоит перед глазами! Так и вижу, как он неторопливо открывает патефон, заводит его, ставит пластинку.

— Ну что, внучок, давай «Кукарачу» послушаем? Снимай штаны, рубашку, всё снимай, и на диванчик вниз лицом ложись, отребье недобитое!

Из патефона бодренько так льётся гламурный мужской голосок: «Я кукарач-ча! Я кукарач-ча! Та-ра-ра-ри-ра-ра-ра-рам!»

А дед во френчике своём всегдашнем, сталинского образца, плётку собачью, из охотничьего магазина, нежно так разминает и ласковым голоском ко мне обращается:

— Ну что, подследственный! Признаёте вы свою вину перед Родиной и правительством?

Я лежу голый на холодном кожаном диване, от страха весь сомлевший, а он, сволочуга, всё оттягивает начало истязания, всё ожиданием боли мучает…

А потом бьёт. Долго, с наслаждением, с оттяжечкой, чтобы острее боль была! И плакать запрещает — если вскрикну от боли или заплачу, ёще сильнее бьёт, гнида чекистская…

А из патефона — «Я кукарач-ча! Я кукарч-ча!»…

Помер он, точнее, сдох, как животное, один в своей четырёхкомнатной квартире в центре Москвы и лежал там, гнил неделю, пока соседи на трупный запах ментов не вызвали. Соседка мне потом рассказывала, что он последние недели перед смертью совсем с ума сошёл, сам с собой и с кем-то невидимым разговаривал, всё оправдывался, что он не сам чего-то там хотел, а его так заставляли! Говорила, что являлись ему постоянно мертвецы какие-то: и днём и ночью. Я так думаю, наверное, это души тех, кого он замучил, если такое вообще бывает. С ним, вот, — было!

Так и не успел я его убить, командир! Хотя, может, так и лучше?

А «Кукарача» эта долбанная так во мне и живёт с тех пор…

Дождик зарядил ещё сильнее, превращаясь в затяжной холодный ливень.

Сергей накинул поверх тельняшки куртку от «горки», достал из сумки большую банку тушёнки, открыл её привычным движением ножа. Нелли снова подняла уши и открыла глаза, нос её зашевелился, улавливая аппетитный запах консервированной говядины с лаврушкой.

— Сейчас, сестрёнка, сейчас! — Сергей посмотрел на принюхивающуюся собаку и улыбнулся. — Сейчас поделимся по-братски, раз уж у нас с ухой пока задержка выходит!

Серёга вынырнул из внутренней палатки под растянутый на кольях внешний полог, представляющий собой как бы крытую веранду, где можно было стоять в полный рост и внутри которой помещались раскладные стол со стулом, собакина постель и пластиковый ящик с рыболовными снастями. Поставив перед собою две одноразовые пластиковые тарелки, он разложил в них поровну тушёнку из банки, в одну тарелку, поверх мяса, накрошил пару крупных кусков хлеба, затем поставил эту тарелку перед собакой.