Дмитрий Быков - Палоло, или Как я путешествовал

Так что перед нами нормальное бегство, которым смешно любоваться и в котором тем более странно видеть панацею. Странно – хотя бы потому, что всякое удалённое от мира, более или менее герметичное сообщество обречено. Его разрушают годы, внутренние противоречия, давление внешнего мира, пошлость которого дохлёстывает уже и сюда. Елена Давыдовна откликнулась на приглашение Д. Диброва и выступила в его программе «Антропология» (почти антропософия, но совсем, совсем другое…). В программе этой елея было пролито с избытком, немногие трезвые вопросы терялись в море восторженных телефонных звонков: «У вас в студии Божий человек!» Позвонили от Брынцалова: жертвует миллиард. Старыми. Оставили контактный телефон, оказавшийся, конечно, уткой… но благотворитель прорвался-таки в прямой эфир с дополнительной рекламой своей фирмы! От такого благотворителя я посоветовал бы держаться подальше даже нищему. Но Елена Арманд не знает, кто такой Брынцалов. Плюнуть, что ли, на всё, уехать в Любутку…

Но не уеду, ибо никакое бегство не решает проблемы, а главное – не способствует творчеству. В нынешнем мире никуда нельзя спрятаться насовсем – а возвращение может оказаться непереносимо. У Петрушевской был рассказ «Новые Робинзоны» – о семье, убегающей ВСЁ ДАЛЬШЕ. Но это был страшный рассказ. И страшно, что под перьями молодых авторов (первым о Любутке написал сын Петрушевской) антиутопия превращается в идиллию.

Трагедия, однако, ещё и в том, что в большом мире, который, с точки зрения беглецов, лежит во зле, – полно детских домов, которые точно так же нуждаются в помощи и спасении. И потому наилучшим выходом из ситуации мне представлялась бы организация в Любутке – где есть уже свои педагогические наработки, хозяйство и роскошная библиотека с непредставимыми в такой глуши книгами – небольшого, но государственно патронируемого детдома. Пусть даже антропософского – неважно, ортодоксы могут покурить в сторонке. Тем более что ортодоксы свою просветительскую деятельность сводят к запрещению фильмов и ксенофобской риторике. Я небольшой сторонник церковных (или сектантских, или антропософских) детских домов, но это лучше, чем государственные в их нынешнем виде. Поселение в Любутке возникло – верней, вынуждено было взять на себя лечебные функции – потому, что раненных нашей жизнью не исцеляет сегодня никто. Но пусть граница между Любуткой и большим миром станет прозрачнее, а перспектива возвращения в город не пугает обитателей общины. Это разгрузит и Елену Давыдовну, освободит её от роли главной, если не единственной опоры Любутки. Какими таёжными тупиками кончаются пути, уводящие человека от мира, – слишком известно. В легальности (и даже в государственности) есть своя прелесть. Романтики, конечно, гораздо меньше, зато и душевного здоровья побольше, и ответственность как-то делится, и главное – перспектива появляется. Ведь и православная наша церковь, к которой у каждого наверняка свой перечень претензий, тем прекрасна, что легализует, выводит на поверхность те движения души, которые могут утащить человека в подполье, в подсознание, в преисподнюю… Чем экстаз в глазах проповедника, чем непримиримость неофита – лучше родной, рутинный русский поп, бубнящий под нос.

Их называют сектой. Проводница в поезде, изумлённая тем, что мы сходим на безлюдной позабытой станции, рассказывала: батюшка у них добрый. Мужчины все при бородах, женщины в платочках. Правила строгие.

– Если бы вы нашли выход на Солженицына! – говорил мне Игнатий. – Если бы он мог приехать сюда!

Выхода на Солженицына у меня нет – как и у всей России, простите за невольный каламбур. Но, пользуясь хоть такой публичностью, какую даёт эта публикация, обращаюсь здесь: Александр Исаевич! Посетите Потеряевку! Пока вы думаете, как обустроить Россию, они её здесь уже обустроили. Они уверены, что сделали это по вашим лекалам.

Людей, способных жить в такой России, набирается на данный момент шестьдесят человек с небольшим.

Пожалуй, ещё ни одна командировка и ни один очерк не давались мне с таким трудом. И не в том дело, что добираться в село Потеряевка надо сначала самолётом до Новосибирска, потом поездом до Барнаула, потом – другим поездом до крошечного разъезда, где и поезд-то останавливается раз в сутки на единственную минуту, а потом пешком четыре километра через поля. Не в дороге трудность, хотя и она не сахар по осени. А в том, что впервые в жизни я не знаю, кто тут прав.