Имре Шаркади - Избранное

— Келемен, похоже, твоя жена, — сказал Болдижар, но тогда уж и я увидел, и не только телегу; по лошади, по возку узнал бы, по белому плату, которым издали она мне махала. Даже по громыханью узнал бы.

Но не доехала она еще, и смотрели другие, что я скажу. Смотрели и крепче сжимали рукояти кирок, а в глазах одно было: помни про уговор. Ничего не сказал я, но тем больше говорили их взгляды и сжатые руки: что ж, мол, судьба уготовила. И еще: могла уготовить кому другому. И крепость, какую надлежало нам выстроить, давила на нас, как бескрайняя ночь, черной мглою, сновидением страшным. — Ну, нет уж, — сказал я и увидел, как шевельнулась кирка в руке Каруя, как начали тлеть глаза Матэ. Гергей же придвинулся ко мне на шаг-другой. — Уговор! — Но по-прежнему никто не сказал ни слова. И это было самое что ни есть худшее.

Мне бы надо сказать громко, а может, и не говорить вовсе, а пойти на Болдижара, на сатану этого. Другого спасения уже не было. Но Анна подъехала, приветливо-ласково поклонилась нам, будто и нет для нее лучшего места на свете. Ей ответили, однако, не так уже ласково: заклубилась в воздухе злоба. Злились они на Анну и боялись ее за то, что сейчас они убивать ее станут. И спросила она: что с вами, милые? — Что да как — можно ли на это ответить? И я старался не отвечать ей, только все о дитятке спрашивал да о том, как и что у нас дома. Будто все это не было уже безразлично. Мог бы я и еще говорить, время они мне давали, но уж лучше бы не давали вовсе. Будто страх внутри торопил меня, уж коли быть чему, так поскорее бы.

Сначала она даже не поверила. Смеялась своим переливчатым, девичьим смехом: все дурачитесь, да? Потом еще посмеялась, но уже серьезней, испугалась, на меня краешком глаза блеснула: смеюсь ли я с нею вместе? Но я не смеялся, а смотрел себе под ноги на мох да на камни. И тогда перестала она смеяться, и знал я, что теперь и она только смотрит, как и другие, в молчанье, но другие думали о прошедших шести днях и о привидении, которое рушит стену, о мешке с золотыми и о том, что, благодарение богу, не жена она им… и тогда уже Анна посмотрела на нас, как на убийц. А мы и были ими, кем же еще.

Потом приступили мы, клали камень на камень — не подала она голоса, не сказала ни слова, я ж опустил глаза, чтоб только не встретиться с нею взглядом, и видел я, что и другие делают то же. И говорить было тоже нельзя, только он, Болдижар, сатана, исчадие ада, говорил, и от слов его содрогались мы, будто от бранного слова во храме. — Эй, подай-ка еще раствора, сюда, Матэ, — и знал я, что кладут уже вокруг плеч Анны. — Так, так, — говорил Болдижар. Дьявол он был, сатанинское отродье, потому что стена не рушилась, крепко стояла, прочно, на утро и на другое утро, и становилась все выше. Было кому держать ее изнутри.

Но никто не смел высказать это вслух, и перестали мы после того говорить — ни доброго утра, ни доброго вечера, и опять прошло шесть дней, а потом еще шесть, и несчетно много еще, пока не закончили, и смотрели мы уже на крепость снизу вверх, это все мы сложили, и не боялись мы больше привидения, которое рушило, но боялись того, что держало. — Кончили, — сказал Матэ беззвучно и снял шляпу, но тут же испуганно надел ее вновь, потому что нельзя было уже стоять перед крепостью со снятой шляпой, и молчало все: и камень, и женщина в нем, и люди, которые ее замуровали. И знал я, что нечего говорить об этом — остались нам только работа да страх, но не слово. И чувствовали мы: плоть наша собственная, наши кости положены в крепость.

1947

Перевод А. Науменко.

Во вторник вечером мы прошли Уйхей, от него так близко до нашего хутора, что, если бы господин фельдфебель отпустил меня в увольнение на один час, я бы смог заглянуть к себе домой. Попросить его об этом или не стоит?.. Хорошо было бы побывать дома — я и в самом деле весь обовшивел. Но я не осмелился попросить его, привала мы делать не собирались, а на марше в увольнение не отпускают.

Многие подбадривали меня, говорили, чтобы не беспокоился и шел домой, потом догоню их где-нибудь, ведь не будут же они идти всю ночь напролет. Хотя никто из них не был уверен в том, что им не придется идти всю ночь. Было около десяти, когда мы дошли до поворота шоссе, отсюда к дому было ближе всего, перейти только три пашни. Но мы свернули по шоссе и теперь с каждым шагом уходили от дома все дальше.

— Я бы пошел на твоем месте, — сказал Дани Пап, — домой пошел бы. — Он ничего больше не сказал, но я чувствовал, что он и в самом деле пошел бы. Мы молча шагали вперед. И чем дальше мы шли, тем тяжелее давили на плечи винтовка и мешок, и я чувствовал, что Дани Пап думает сейчас о том же, о чем и я.