Имре Шаркади - Избранное

И тут я вспоминаю: в рундуке есть крохотный запасной карманный фонарик. Не больше зажигалки. Пустячок. Безделушка. Но все же светит.

Вот он, теперь я смогу как следует рассмотреть спасенную мною незнакомку. Я направляю луч прямо на нее и немилосердно долго разглядываю ее, изучаю ее глаза, волосы, лоб… разглядываю и не могу сказать, какая она. Доверяю ли я ей? Нет, конечно. Я смог бы довериться лишь бывалому яхтсмену. Ей я не доверяю.

Мне кажется, она прекрасна.

Не знаю. Возможно, это и не так.

Она смотрит прямо на огонь, не отводя взгляда, вернее не на огонь, на меня. Она, конечно, не видит моих глаз, однако смотрит прямо на меня, в упор.

Несколько секунд я тоже смотрю на нее, потом тушу фонарик.

Я ничего не знал о ней, но вдруг почувствовал — я люблю ее.

Да, именно так, люблю.

Собственно говоря, я совершенно зря нагородил всю эту кучу подробностей. Что было с якорем, с яликом, с яхтой — и так далее и тому подобное, — как все они вели себя в шторм. И как сам я себя вел. Все это совершенно несущественно.

И все же я должен был рассказать об этом, чтобы хоть немного стало ясно, что попал я в эту историю, по сути дела, ни за что ни про что, ради какого-то перевернувшегося парусника, до которого мне нет никакого дела и спасение которого обошлось мне в несколько тысяч форинтов; словом, все это я затем только и рассказал, чтобы самому осознать: нет, не случайно поспешил я к тому опрокинувшемуся швертботу очертя голову и без шансов на успех…

Ради нее.

Даже имени ее я не знал.

Через некоторое время ветер улегся. Сначала стал ослабевать, потом вовсе стих. Я понял это по тому, что волны все чаще стали захлестывать румпель. Снасти уже не стонали, хотя на это я не обращал внимания. Я ни на что не обращал внимания. Ни на что, кроме волн, позабыть о них было трудно. Снова и снова окатывали меня сзади каскады тепловатой воды. Зыбь… Значит, ветер уже…

Стояла тьма, но я пытался разглядеть глаза. Ее глаза.

Я не сказал ни слова, возможно, она уснула, почему бы нет, в такую ночь, в таком сумасшедшем плавании. Но в глубине души я был уверен, она не спит, а глядит на меня, неразличимого во тьме, глядит и видит меня…

…Как школьник, ей-богу.

И тут я заметил, что скорчившаяся напротив меня фигурка все отчетливее проступает из темноты, обретает все более ясные очертания, словом, кое-что уже видно, значит, светает — и значит, так или иначе, реальность вступает в свои права, иначе говоря, я постепенно обретал способность видеть. Я уже видел. Я видел ее. Она спала.

Она сидела у двери, положив голову на скамью. Мое одеяло закрывало ее плечи, она завернулась в него…

…В общем, она закуталась в мое одеяло, и поскольку, очевидно, одежда ее промокла до нитки, раз я вытащил ее из воды и…

Неловко говорить об этом. В общем, кроме одеяла, на ней ничего не было.

Я сидел напротив нее, на руле. Становилось все светлее, я понял, что мы находимся где-то на уровне Акали, почувствовал, что ветер почти утих, и старался держать руль так, чтобы по возможности не принимать ленивых волн и чтобы зыбь не слишком терзала судно, — в общем, я сидел на руле, посинев от холода, которого тогда, в те минуты уже совсем не чувствовал… и ждал.

Не знаю, чего я ждал.

Дурацкие мысли. Ветер едва ощущался. Следовало бы поставить парус и войти в какую-нибудь гавань — две белые башенки церкви в Акали указывали наше местоположение: напротив — Сэмеш. Но за парусом надо идти в каюту, вытаскивать его, а значит, проснутся промокшие насквозь сидящие в каюте люди… если отпустить румпель, она проснется тоже, ведь тогда через борт начнут перехлестывать волны и брызги разбудят ее… В общем, надо ждать.

Я ждал, покуда это было возможно. Вернее, я согласился оставаться в таком положении до бесконечности, растягивая мучительное от пронизывающего холода ожидание и принимая как единственную награду тот факт, что здесь, у меня перед глазами, находится эта спасенная мною женщина, о которой я не знал даже, муж ли ее, подруга ли, отец ли, или, может, мать, словом кто, какого пола тот близкий ей человек, что спит сейчас, устроившись там, в каюте… Но так хорошо было смотреть на нее, и ничего больше я не желал.

Солнце еще не встало. Восточный край неба был безоблачно чист, я видел, как всходила Венера, и это показалось мне исполненным глубокого смысла. Богиня любви — ну, что ж… Яхту сильно качало.

Я все еще не мог решиться потревожить спящих. Разбудить кого-нибудь означало бы положить конец действу, предназначенному и разыгранному только для меня одного.