Имре Шаркади - Избранное

То, что происходило с ним, имело и внешние признаки: Ковач перестал, например, регулярно бриться. Раньше ему казалось невозможным появиться в конторе с двухдневной щетиной, теперь же такое случалось часто. Он ходил в неглаженых брюках, у него отросли длинные ногти, они трескались, ломались, и тогда он мучительно обгрызал их; ботинки он днями не чистил, пиджак был весь в пятнах, рукава пальто залоснились, от постоянного нервного напряжения у него потели руки и ноги. Во время переговоров по какому-нибудь делу он пробовал иногда посмотреть на себя со стороны, глазами других, и мрачнел: как есть бродяга. «Может ли в самом деле производить приятное впечатление человек, обросший щетиной, обгрызающий ногти, у которого к тому же пахнет от ног, этакий близоруко моргающий очкарик, мятый, лохматый, обтрепанный, который никакие выкарабкается из весеннего насморка?» — думал он, колени его нервно подергивались.

Когда провидение явилось ему в образе лотерейного купона, Ковач сперва почувствовал безграничную благодарность к миру, но, выйдя на залитую солнцем улицу, он посмотрел по сторонам и вдруг загрустил.

Мне уже сорок, шевельнулась горькая мысль.

Сирота он сирота, и вовсе не видно по нему, что он стал миллионером. В первый момент миллион обещал все. Ковач подумал о том, о чем подумал бы каждый, окажись он на его месте: машина, элегантная одежда, женщины… Но при всем том, он — это он, с его семьюдесятью килограммами веса, с его сорока годами и небольшим круглым животиком; нет, надо мысленно заменить собственное «я» кем-то другим, чтобы вообразить себя за рулем, на Балатоне, в ресторане «Гранд-отеля», где своим восхитительным остроумием он пленяет восхитительную актрису, которая…

Нет, сейчас такое вообразить трудно.

Нужны недели, успокоил себя Ковач и вздохнул облегченно — так просто, всего лишь с помощью довода удалось заполучить отсрочку. Во-первых, надо приодеться. Во-вторых, отключиться по крайней мере на неделю… взять бюллетень, нервы-то ведь потрепаны, думал он… но с завтрашнего же дня начну ходить на пляж, а то я белый, как картофельный росток… нехватка солнечного света — это он слышал когда-то — может вызвать в организме дефицит витамина «Д», что приводит к весьма нежелательным последствиям… К тому же надо вставить зуб… зубы.

Ковач направился домой и тут осекся: почувствовал, что дома возникнет куча иных проблем, которые отметут на задний план и загорание, и бюллетень, и зубы…

Своей жене о миллионе он пока не говорил. Хотел сказать еще вчера, но сдержался: лучше помолчать покуда — еще ведь не точно. Но теперь-то уж точно. Сберкнижка у него в кармане, там же десять тысяч наличными: на подарки, на сюрпризы. И на кутежный денек.

А вообще, как будет выглядеть этот самый кутежный денек? Отправятся они в какой-нибудь ресторан поужинать, закажут дорогие блюда — рядом вечно недовольная жена, уставившись себе под нос, — и не будут знать, как убить время, в лучшем случае поговорят о распределении миллиона, что прекрасно можно сделать и дома. И вообще, чего ей захочется? Наверняка свой дом. Телевизор, мебель, ковры, платья, так или иначе, через день-два миллион окажется рассчитан до филлера: каждые сто тысяч, каждая тысяча, и от соблазнительной миллионерской жизни, от мечты о беззаботном превосходстве, с которым он, Ковач, мог бы взирать на мир, через пару дней останется только пшик, и начнутся препирательства, суета, придется мучительно оправдываться перед родственниками, близкими знакомыми, выяснять, кому сколько нужно подарить или дать взаймы (без надежды на возврат) и кому отказать, из-за чего на тебя до конца жизни затаят обиду. Все эти связанные с миллионом проблемы мельтешили в голове Ковача, пока он шел по улице. В конце концов он завернул в эспрессо, взял кофе, коньяк, съел пирожных и семь форинтов дал на чай. Так начал он свою миллионерскую жизнь.

Семейная жизнь Ковача была так себе, можно сказать, никакая. Женился он во время войны, когда сдал экзамен на адвоката. Жена его, тогда еще хорошенькая, происходила из чиновничьей семьи, довольно известной в том городке, где Ковач проходил адвокатскую практику. Дети родились в первые же годы и как-то незаметно выросли, старшему, мальчику, минуло уже четырнадцать, девочке — двенадцать, а младшему сыну — десять. Дома Ковач бывал мало, приходил обычно к вечеру, иногда, очень редко, проверял у детей уроки, но большей частью и понятия не имел не только о том, как они учатся, но и чем вообще занимаются весь день. Он с трудом находил с детьми общий язык, а во многих вещах старшие разбирались уже куда лучше него. На футбольные матчи Ковач не ходил, крайне редко бывал и в кино. У них имелся абонемент в оперу, но выбирались они туда раза два в году, не больше, а в общество — к знакомым или родственникам, — быть может, раз в месяц, на службе же Ковач занимался квартирными делами, переписыванием земельных участков с одного имени на другое, заключением договоров и о мире знал немногим больше того, что было со всем этим связано. Уже много лет не попадалось ему в руки ни одного дела, которое, не в пример конторе дяди Нандора, где он в свое время ученичествовал, нельзя было уладить просто через писарей. Ковач, стало быть, ничего не знал о знаменитостях своего времени, не следил за развитием техники, он и радио-то починить не мог, что старший сын его делал играючи, более того, однажды, к своему стыду, он обнаружил, что, живя в Будапеште уже десятый год, ни разу не был в Национальном музее. И с женой последние пять лет говорить ему было не о чем, кроме как о деньгах, родственниках, соседях, одежде для детей, — темы, которые тяготили его и от которых он старался поскорее избавиться. Жена его меж тем увяла, и сдержанная серьезность ее юности обернулась угрюмостью, докучливыми воздыханиями и молчаливым недовольством. Она довольно часто болела и к тридцати шести годам потеряла как женщина всякую привлекательность. Изо для в день, годами смотрела она на мужа о молчаливым упреком, будто он виноват был в том, что в жизни ее нет никаких событий, что год следует за годом, только дети растут, она же скоро состарится и умрет. О своем девичестве, если заходила о том речь, она вспоминала как о некоей безвозвратно утраченной волшебной мечте, преисполненной таинственной прелести и богатых возможностей выйти замуж за кого угодно, розовый туман и отсутствие материальных забот окутывали ту жизнь, что, впрочем, не совсем соответствовало окладу ее отца и наличию в трехкомнатной квартире еще трех детей, но всего этого, зачарованная видением своей далекой юности, она не помнила.