Имре Шаркади - Избранное

Дело принимало серьезный оборот, на крик в дом вошел унтер-офицер, поглядел на Константина, спросил что случилось. Солдат доложил, что только ткнул его легонько в грудь прикладом, унтер-офицер покачал головой: не годится так… стрелять в гражданское население не положено… Выстрелов, правда, он не слышал… Да только Константин был весь в крови, кровь на рубашке, на кровати, простыне, одеяле, повсюду. Откуда столько крови? Жена запричитала: почем ей знать, болен он, внутреннее кровотечение, а его, больного, бьют. Унтер-офицер уже хотел уйти, но все это странным ему показалось, он вспомнил, что ночью была стрельба, и послал одного из солдат за врачом, пусть посмотрит, что там с крестьянином. Врач пришел, осмотрел Константина, тот все не хотел рубашку снимать, наконец установил: огнестрельная рана в плече. «Рана свежая?» Унтер-офицер, будто охотничья собака, почуял добычу. «Совсем свежая. Думаю, вчерашняя».

Одного солдата унтер-офицер оставил в доме, а сам обо всем доложил капитану. Константина, поддерживая с обеих сторон под руки, увели в комендатуру, он несколько раз по дороге терял сознание, хотя пройти надо было всего метров пятьдесят. В комендатуре его усадили на стул, он попросил закурить, ему дали. Потом пришел капитал и стал допрашивать:

— Где тебя ранило?

Константин поначалу только тряс головой, потом сказал, что это его бык недавно боднул, тогда врач сказал: врет он, рана огнестрельная. А как же, конечно, огнестрельная, закивал головой Константин. Это повстанцы в него позавчера стреляли, потому что он не хотел с ними идти, в то самое место угодили, куда бык боднул.

Офицер и врач переглянулось. Унтер-офицер недоверчиво уставился на Константина: врет ведь, скотина, да только поди докажи.

— Не говори чепуху, рана у тебя свежая.

— Конечно, свежая, господин офицер, потому как разбередили ее. Господин солдат с моей женой побаловаться захотел, вот я и вскочил с кровати.

— Не об этом тебя спрашивают. Говори, где ранили?

Константин только плечами пожал, и лицо у него было такое, будто не понимает он, о чем его спрашивают. Он продолжал твердить, что рана позавчерашняя и открылась она от удара. Капитан злился, врач твердил, что крестьянин врет, но доказательств никаких не было, так они и препирались бы, если бы не пришел один из унтер-офицеров и не доложил: в доме у Константина все перерыли и в копне сена нашли автомат.

— Ну что, и теперь будешь отпираться?

— Откуда мне знать, как он туда попал.

Капитан чувствовал, что одерживает верх. «С автоматом умеешь обращаться?» — «Нет, мудреное это дело». — «В армии был?» — «Да, еще когда с итальянцами воевали». — «А с немцами?» — «Нет, я на другом фронте был». — «На каком другом? Ты что, к повстанцам потом ушел?» — «Нет, нет, — забормотал крестьянин, — я тогда дома был».

Капитан хлопнул ладонью по столу. Повстанец, стало быть… Константин, бледный, сидел напротив на стуле и смотрел на него большими светлыми невинными глазами, потом робко попросил еще одну сигарету.

Через полчаса его повесили на дереве перед сгоревшим домом Конзопоулоса. Из повешения зрелище устроили. Солдаты по приказу капитана обошли все дома, выгоняя людей. Пусть смотрят: так будет с каждым, кто помогает повстанцам. Крестьяне молча смотрели, знали, что Константина потому повесили, что обнаружили рану от пули. Старухи крестились, дети в страхе прятались за их юбки.

— Вот сволочи, — тихо сказал своему соседу Атанасио Вергис, громко сказать нельзя было — рядом стояли солдаты.

— Ты не очень-то, а то и до тебя доберутся, — прошептал одноглазый Мурроянис, сверкнув своим уцелевшим глазом на руку Атанасио, она у него распухла, одеревенела, пиджак, наверное, с трудом натянул. — А то и тебя тоже…

Атанасио ничего не ответил. Из-под Константина выбили табурет, тело его дернулось несколько раз и замерло в петле. Люди стали расходиться по домам, а когда стемнело, не смели и носа высунуть на улицу. Вечером снова раздались выстрелы, пальба в горах была сильнее вчерашнего, сменять часовых солдаты выходили неохотно — как бы снова не начали из домов стрелять. Атанасио, раздевшись по пояс, мочил тряпку в холодной воде и обматывал ею руку, которая пылала как огонь.

— Горит вся, — встревоженно сказала жена и тут же не удержалась: — Надо было тебе?

От холодного компресса Атанасио стало немного легче, но к утру начался жар, рана еще больше покраснела, рука отекла и стала твердой, как тугой резиновый мяч. Атанасио смотрел, качал головой, вокруг раны все воспалилось и жгло. Он надел на себя смоченную в уксусе рубашку и вышел во двор, чтобы солдаты не увидели его лежащим в постели. Целыми днями рыщут они по селу, то в один дом зайдут, то в другой, от погреба до чердака все вверх дном переворачивают — оружие ищут или раненых.