Кристоф Хайн - Чужой друг

Суд объявил дядю совиновным в убийстве четырех человек. Отец, которому дядя обо всем рассказал после войны, заявил на суде, что ничего не сообщал властям, так как Герхард его двоюродный брат и уже старый. Судья вынес отцу порицание.

Не знаю, что толкнуло дядю на предательство. Он был жизнерадостным, добродушным человеком, немного слезливым, поэтому мне кажется, что нацисты могли его запугать и он предавал товарищей от страха.

Мир для меня рухнул. Я считала, что мой ужас перед зверствами фашистов и слезы над дневником Анны Франк поневоле оказались лицемерием и ложью, так как я не имела права на гнев или скорбь. У меня возникла жгучая потребность самоочищения и самообвинения. В школьных сочинениях я стала писать, что являюсь племянницей нацистского преступника, поэтому даже мое сострадание жертвам нацизма оскорбляет их память. Родители и учителя не знали, что делать, и старались не обращать внимания на мое самобичевание. В двенадцатом классе одна девочка назвала меня воображалой, которая слишком много понимает о себе, и ей просто смешно, что я так из кожи лезу. Я с ней ужасно поругалась, но с того дня перестала говорить и писать об этом. Дома дядю никто не вспоминал, я тоже. Когда речь заходила о фашизме, я старалась отмалчиваться или говорила односложно. Я поняла, что только мучила других тем, чего нельзя объяснить или забыть. И я замолчала.

Дядя Герхард умер через три года. Отец отказался от наследства, и вещи были проданы с аукциона в пользу города.

Чем дольше я сидела в кресле, тем неуютнее казался мне гостиничный номер. Обои выцвели. Мне стало страшно, что если пристальней присмотреться, то заметишь, как по ним ползут насекомые. Я разделась и наступила босой ногой на что-то мокрое, холодное. Пролитое пиво. Это было до того неприятно, что я подошла к умывальнику и долго держала ногу под тепловатой струей. Нет, с этим городом все давно кончено. Поездка сюда показалась мне капризом, глупой выходкой.

На следующее утро за завтраком (булочки были вчерашними, кофе отдавал цикорием, да еще, как нарочно, к нашему столику дважды подходил администратор, чтобы поинтересоваться, всем ли мы довольны, а так как вместо руки у него был протез и из-под рукава торчала черная перчатка, то мы оба ответили, что все в порядке) я предложила Генри сразу же уехать. Сославшись на скверное настроение и на то, что не выспалась, я попросила его воздержаться от иронических замечаний. Мне хотелось говорить с ним помягче, чтобы не обидеть его, и Генри, кажется, понял это.

Мы расплатились за гостиницу и уехали. День у нас был свободным, поэтому решено было остановиться в Вёрлице. Погода выдалась ясной, теплой. По большому осеннему парку ходили группы экскурсантов. Они появлялись то тут, то там, будто птичьи стаи, шумные, суетливые, и так же внезапно исчезали.

В остальном было тихо. После обеда начался дождь, потом распогодилось, а с солнцем в парке опять появились толпы экскурсантов. Мы прошли от пальмовой рощицы к гротам и дальше — на берег Эльбы. Здесь мы оказались одни. Прямо в плащах мы легли на траву, чтобы погреться на солнышке. Я спросила Генри, что ему вспоминается, когда он думает о детстве. Он ответил, что никогда о нем не вспоминает.

— Прошлое настигает нас, словно тень, — сказала я. — Нам не уйти от своего прошлого.

— Со мной такого не бывает, — возразил Генри.

— Почему? — удивилась я.

Он склонился надо мной и посмотрел мне в глаза:

— Потому что это лишено смысла и мешает жить. Я от подобных глупостей избавлен, поэтому со мной все в порядке.

— Как-то не верится, — пробормотала я.

Генри рассмеялся, поцеловал меня и сказал, что я вольна думать о нем как угодно. Он привык, что женщины ищут в нем большего глубокомыслия, чем есть на самом деле, ему это безразлично.

Мы прошлись вдоль Эльбы. Когда начало смеркаться, повернули назад. Пока мы нашли свою машину, совсем стемнело. Тьма была непроглядной, беззвездной, ни фонари, ни лампы не светили. Глаза еще не успели привыкнуть к ней, поэтому мы шли спотыкаясь.

Заехали в город поужинать. Единственный открытый ресторан был переполнен. Пришлось отправиться на вокзал, где в буфете мы взяли салат и сыр. Здесь пахло пивом и холодным сигаретным дымом.

У въезда на автостраду мы едва не столкнулись со встречной машиной. Генри ехал быстро, а другая машина неожиданно выскочила из-за поворота. Мы шли по встречной полосе. Фары мчались прямо на меня. Я вскрикнула. Автомобиль сигналил громко, настойчиво. Я схватилась за руль, пытаясь рвануть его вправо. Генри ударил меня по лицу. Встречный автомобиль затормозил, его занесло. Наша машина пролетела мимо. Обернувшись назад, я увидела, что водитель открыл дверцу, шагнул на шоссе, но руку все еще держал на клаксоне. Потом и автомобиль, и водитель исчезли, а мы мчались по бетонной полосе, стремительно набегавшей из темноты.