Кристоф Хайн - Чужой друг

Красивая девушка гладила художника по голове и улыбалась. Художнику никто не возражал, и его это злило. Он начал кричать и обругал Фреда, который хотел его успокоить. Потом они помирились и выпили на брудершафт.

Сев у камина, я загляделась на огонь. Я чувствовала, как лицо у меня раскраснелось от жара, но мне это было приятно. Один из гостей подсел рядом и заговорил о гибнущих морях, о тепловой смерти Земли, о последствиях энергетического кризиса для Латинской Америки. Он отрекомендовался профессором плюромедиальной эстетики из Бохума. Я удивилась. Мне было не очень понятно, что такое «плюромедиальная эстетика». Похож он был скорее на коммивояжера или учителя. Профессор поинтересовался моей работой и тут же начал рассуждать об иглоукалывании. Ему было лет тридцать пять, у него были хорошие ровные зубы, и он располагал к себе спокойной уверенностью. Смущала только улыбка, не сходившая с лица профессора, словно он хотел уговорить меня на сомнительную сделку.

Когда подошел Генри, западногерманский профессор чинно представился. Он вручил свою визитку и сказал, что мы ему все очень симпатичны. Звать его надо просто Хорстом, и ему действительно все здесь чрезвычайно нравится. В политическом отношении он считает себя умеренно левым — во всяком случае, к капитализму относится весьма критически. Правда, и у нас он со многим не согласен. Затем Хорст спросил, что думает Генри о германском вопросе. Генри ответил, что целый день пробыл на пляже и до сих пор весь в песке. Надо обязательно вымыть голову. Хорст захохотал: Генри неподражаем, и он его прекрасно понял. Затем Хорст полюбопытствовал, где работает Генри и чем занимается. Я встала и пошла на кухню.

Мария раскладывала мороженое и разливала кофе. Я предложила помочь, и она попросила вымыть рюмки. Я попыталась расспросить ее о гостях, но она почти никого не знала. Фред приглашал от скуки разных людей, с которыми потом виделся разве что на пляже — и то редко. Вот и все знакомство. Только художник бывает часто. Он очень непрактичный человек, и его вечно преследуют несчастья. Например, вещи из рук валятся, посуда бьется. Она еще кое-что рассказала о художнике, и мы посмеялись. Нам было легко друг с другом.

На кухню заглянул Фред и спросил, о чем мы болтаем. Мария сказала, чтобы он отнес гостям мороженое и кофе. Сама она села на стул и закурила, глядя, как я вытираю рюмки.

— Ты заметила? — спросила она охрипшим, дрогнувшим голосом.

— Что? — не поняла я. — Что заметила?

— Какое у меня лицо. Вот погляди внимательно.

Я рассмеялась:

— Хорошо, погляжу. Только, по-моему, с лицом все в порядке.

Взгляд у Марии слегка остекленел. Она мне не верила.

— Правда, — повторила я. — Ты чудесно выглядишь.

Мария медленно, но решительно покачала головой, не сводя с меня глаз.

— Нет, ты же все видишь, и я вижу.

— Что, Мария, что я должна увидеть?

— Не знаю, — ответила она и замолчала.

Мария не верила мне. Я ждала. Мне казалось, так будет лучше. Из комнаты слышалась танцевальная музыка. Мария жадно курила, опустив голову.

— По-моему, — начала Мария тихо, — я сильно похудела. Кости так и выпирают. У меня уже не лицо, а череп.

Мария снова подняла голову, чтобы я увидела, как она похудела. По улыбке и всему ее виду было заметно, что Мария не просто хандрит. Она в отчаянии.

— Ты внушила это себе. С тобой все в порядке, — сказала я всезнающим докторским голосом, который сама ненавижу. Воспитательница детского сада так разговаривает с малышами. Эта интонация вырабатывается разговорами с пациентами — своего рода наше профессиональное заболевание. В поликлинике все так говорят, даже самая молоденькая медсестра. Дружелюбно, спокойно: все будет хорошо. Это маска нашей беспомощности.

— Знаешь, — проговорила Мария, — каждое утро на моей гребенке остается целый пучок волос.

— Это же нормально, — возразила я.

Мария покачала головой:

— Когда выпадает так много — не нормально. И не надо меня утешать.

— Мнительностью можно довести себя до сумасшествия. Это абсолютно нормальное явление. У каждого человека ежедневно выпадает много волос. И лицо твое в порядке. Ты всегда была бледной. А бледность тебе даже идет, сама знаешь.

— Фред тоже говорит об этом.

— О чем?

— Что я схожу с ума.

Я разозлилась. Мария сидела передо мной, закрыв глаза, и я видела, что она страдает. Только зачем она говорит мне подобные вещи? И почему эти чувствительные натуры такие нечуткие по отношению к другим?