Роман Шмараков - Автопортрет с устрицей в кармане [litres]

В знак возвращенной милости кружевница подарила ему маргаритку: г-н де Бривуа принял ее с благоговением и положил в латинскую грамматику, потому что в ней все засыхает быстрее.

Это могло тянуться долго, но кончилось по случайности. Однажды, не без усилия проснувшись поутру и вспоминая, как он в клубах простыней расточал ласки смущенной кружевнице, бурный и изобретательный, как Борей, когда его выпустят погулять по волнам из медной темницы, г-н де Бривуа с тяжелой головой сел за свои бумаги и обнаружил в них криво написанную фразу: «Сравнить с императором Севером». Что он хотел этим сказать, он не помнил. Способный придумать взамен этого сравнения десяток других, г-н де Бривуа, однако, не мог допустить, чтобы его правая рука днем не помнила, что она делает ночью. Он ласкал себя мыслью, что его разум вообще господствует над всем прочим, что в нем есть, а если и сдается, то в правильном порядке, то есть получив на то письменное разрешение короля и выговорив сохранить за собою знамя и литавры. Он оставил дела и лег читать жизнеописание Севера. Кружевница, розовая и слегка опухшая, высунулась из-под одеяла; он рассеянно погладил ее и вернулся к чтению. На минуту его задержал рассказ, как Север приехал в Афины – ради наук, богослужений и древностей, по словам его биографа, – но, претерпев некие обиды от легкомысленных афинян, не забыл их, когда стал императором, и утеснил город в древних его правах. Размыслив, г-н де Бривуа сказал себе, что тут нет ничего, кроме вознагражденного злопамятства, и что если он хотел дать деду епископа выгодное сравнение, надлежало искать оное не в образцах мелочности, хотя бы и старинных. Затем развлекла его история о том, как овдовевший Север выбирал себе невесту, дознаваясь, какая под каким созвездием рождена, и прослышав о девушке, у которой в генитуре стоял брак с царем, тотчас посватался и ходатайством своих приятелей ее получил. Г-н де Бривуа подумал, что из этого предмета можно извлечь много комических эффектов и что в будущем, когда он отслужит свою барщину, можно будет сделать из этого восточную повесть и потешать ею приятелей, однако покамест честолюбие и суеверие римского владыки, которому он посвящал ночные припадки своего писательства, ничем не могли ему служить. Сильнее прочих вздоров, коими нашел он книгу наполненною, привлекло его знаменье, бывшее Северу незадолго до смерти: когда он по дороге в город хотел принести богам жертву, сперва ошибкою деревенского прорицателя был приведен в храм Беллоны, а потом подвели ему черных животных; когда же он, оставив эту затею, двинулся во дворец, по небрежению слуг черные жертвы следовали за ним до дворцового порога. Увлеченный поэтической сценой, г-н де Бривуа уже представлял деда епископа и черных овец, что спешат за ним подпрыгивающей гурьбой, и обдумывал, в какую раму это вставить; он сделал своего героя губернатором осажденной крепости, сочинил речь к горожанам, затеял прекрасную интригу с мнимой изменой, придумал пост над болотом, где часовым становилось страшно неведомо от чего, а потом, развеселившись, пошел посмотреть на труды своего камердинера.

Он вошел в кладовую и замер с поднятым взором, восхищенный открывшимся ему беснованием ремесла. Больше всего это напоминало повозку комедиантов, застигнутую пургой в чистом поле. Г-н де Бривуа был особенно поражен падающей стремглав фигурой, должной изображать поверженную надменность: прямо из глаза у нее торчал гвоздь, на котором качались связки чеснока. Редко ему встречалась живопись, столь убедительно выходящая из своих природных границ и такая находчивая в наказании пороков. Г-н де Бривуа распорядился впредь не заносить сюда молоко, не то оно скиснет. Все, кому был досуг, набивались в эту клеть, чтобы одарить живописца своими советами, а тот от неуверенности портил и то немногое, что по случайности ему удалось. В отместку он заставлял слуг позировать ему при изображении Зависти, кусая себя куда достанут, и чрезмерное усердие причинило некоторым чувствительный ущерб. В довершение всего большинство персонажей, и смертных, и бессмертных, и благосклонных полководцу, и враждебных ему, несло печать неуловимого сходства с внешностью и повадками самого живописца. Это был какой-то триумф камердинеров. Г-н де Бривуа начал было говорить бедному малому, что, конечно, каждый художник рисует себя, однако некоторая скромность – и остановился, застигнутый воспоминанием. Он вспомнил, что, написав ночью: «Сравнить с Севером», имел в виду слова императора: «Я был всем, и все впустую» и что он сравнивал с Севером не деда епископа, а себя самого, разлившегося по жизни своего героя и вытеснившего оттуда все остальное; что, забыв о мере и благоразумии, он отдался объяснимым, но непростительным побуждениям; что, как итальянский комедиант, он в недолгий срок сыграл на этих недостойных подмостках слишком много ролей, чтобы напоследок не пресытиться самим собой. Он ушел из кладовой, не договорив поученья, и направился в садовый домик, где принялся осторожно отклеивать со стен ветхие листы, меж тем как в зеркальных зияниях все больше показывалось его пухлое лицо и сдвинутые брови. Он ласково простился с кружевницей, осыпав ее подарками и велев слугам отвезти ее в город, к прежним занятиям. Она еще ехала, немножко плача, среди пригретых солнцем полей и птичьего пения, когда г-н де Бривуа уже сидел за столом, и созданное им пространство редело и расползалось, пока в пустоте не остался лишь небольшой холм или груда какого-то скарба и поверх нее полковой флейтист, выводящий из своей полковой флейты одну бесконечную и скудную мелодию.