Анна Мар - Женщина на кресте [сборник litres]

– Итак, это решено, Янка?

– Что именно?

– Ваша свадьба.

Янка усмехнулась, прямо глядя на нее.

– Не вы одна, Мечка, делаете, безумства…

– Я не понимаю вас…

– Ба! Грех тянет.

И живо схватив Мечку за руку:

– Я сказала гадость, простите меня. Я ведь ничего не знаю о вас определеннаго… так… намеки… слухи…

– А если бы знали?

– О… Я бы осудила вас. Вас все тогда осудят.

Янка понизила голос.

– Если женщина выбирает ксендза, она должна быть нечеловечески дерзка… Ксендза все жалеют, а женщину все бранят…

– Да, женщина должна быть смелой – сказала Мечка медленно, – и для такой женщины не существуешь чужого мнения.

После долгих уговоров ксендза Иодко Мечка решилась уехать на юг. Впрочем, она уступила ему, только тогда, когда он пообещал добиться отпуска и когда пришло известие о смерти Тэкли Лузовской в Мерзни. Странно, семья Зноско приняла эту весть с облегчением. Стэня уехала в Н-ск помогать Лузовскому ликвидировать его дела. Ни для кого не было тайной, что теперь она примет в судьбе Ивона живейшее участие.

У Мечки был довольно долгий маршрут. Сначала в Р., грязный городок на границе, там она хотела повидать свою тетку – и потом крутой скачок на юг, к морю и кипарисам. Она мечтала о «садике, где цвел бы миндаль, дикие розы, о балконе, увитом виноградом, о белых воздушных платьях, так пленительно красивых под солнцем и ярким зонтиком. Ей казалось, что это лето должно быть самым счастливым для нее.

Она представляла себе сладкую праздность при отсутствии всяких забот, волнений, сожалений, мечтала о длинных прогулках на пароходе, рука об руку с ксендзом Ришардом, когда ветер так ласково треплет длинную вуаль и целует волосы, о сладостных, коротких, светлых, угарных ночах, когда сад кажется белым, словно в снегу, и ничего нет запретного для страсти и ничего чрезмерного для любви.

Может быть, поэтому она простилась с ксендзом Иодко просто, без слез и тревоги.

Ведь она ехала к счастью…

В Р. Мечку ждала неприятность. Тетка не жила здесь больше. Ее дом перешел во владение какого-то лавочника. В темном бакалейном магазине покупатели толпились около бочек с подозрительной рыбой. Bce оглянулись. Толстая женщина дала ей краткие объяснения.

Мечка помнила, как девочкой играла в этом саду. Теперь сад был почти срублен, кое-где торчали кривые, низкие яблони, несколько кустов сирени, а остальное ушло под огород.

Визжали поросята, запертые в хлеву. Чья-то лошадь терпеливо ждала, переступая с ноги на ногу, привязанная у калитки.

Мечка поехала в гостиницу. Сизый туман, такой плотный, что, казалось, его можно ощупать и разорвать руками, опустился на город. Тяжелые, прозрачные капли падали с веток, и молоденькие листочки размякли, как тряпочки.

В гостинице пахло сыростью, едой и уборной. Горничная принесла ей кофе с венскими булочками, расплескав его на подносике. Фактор, молодой щеголеватый брюнет, спросил не понадобятся ли его услуги. Он говорил по-польски. Она послала отправить телеграмму ксендзу Ришарду, сама же пошла в костёл.

Костёл был довольно далеко. Он стоял в глубине широкого и пустого двора. Звонил мальчик-реалист. На паперти, залитой водой, болтало несколько баб. Пол в костёле только что вымыли, и он был влажен и увеличивал холод.

Все хоругви стояли в белых новых чехлах, и этот белый цвет тоже напоминал о холоде.

Костёл был неприятно нов, весь блестел нестертой грубой позолотой, весь дышал краской, маслом, только что купленными материями, деревом едва внесенных скамеек. Гулкое эхо катилось под его сводами. Алтарь старо-розового тона, очень широкий и большой, напоминал гробницу. Над ним уносилась среди хора ангелов мурильевская Мадонна, с выражешем нежного экстаза, почти любовной радости. Искусственные цветы, некрасивые вазы, дешевые ковры, несколько раскрашенных и дурно исполненных статуй, также кощунственное безобразие картин Голгофы в коричневых рамах, – все это испортило чистую и прекрасную гармонию готического костёла.

Женщины и мужчины, еще одетые тяжело, тепло и грубо, пели длинную песнь, припев которой начинался словами: «Ach, Jezu, moj kochany!» Эти слова: «Ach, Jezu» мужской голос бросал с глубочайшим, почти негодующем, состраданием; Он возмущался незаслуженной мукой Иисуса. Он находил его милосердие чрезмерным.

«Это никогда не вышло бы так сильно и страстно у женского голоса», решила Мечка.

Она сидела, пронизанная холодом, сыростью, грустью и бессилием.