Анна Мар - Женщина на кресте [сборник litres]

Потом ей стало жутко видеть эти вздрагивания, судороги, пляску в воздухе, и она с грустью подумала, что сама очень похожа на рыбу, задыхающуюся в руках Шемиота.

И на обратном пути вся ее веселость исчезла. Он напрасно прямо-таки ухаживал за нею и смотрел на нее то печально, то умоляюще. Алина замкнулась и упрямилась. Вечером он предлагал ей шашки, соблазнял камином. Нет! И она ушла к себе в восемь часов.

Внутренне смятенный, внешне спокойный, он проводил ее до порога ее комнаты.

«Что с ней?… Мое поражение?… или моя победа? – недоумевал Шемиот. – Что ж… оставим ее в покое…»

И он занялся конторскими книгами вместе с управляющим. Потом говорил с Викентием. Когда в доме наступила мертвая тишина, Шемиот начал неопределенно волноваться. Не потерял ли он Алины? Это было бы несчастьем…

– Если до часа она не придет ко мне, я отправлюсь с повинной.

Принятое решение развеселило и успокоило его. Он не раздевался: подбросил дров в камин и читал «Диалоги» Сиенской.

Без четверти час в его дверь постучались.

– Я выиграл сражение.

И он захлопнул книгу, улыбаясь.

В алькове Алина продолжала крепко обнимать Шемиота. Она плохо сознавала, что делает, но она навсегда запомнила, как он был деликатен и нежен. Ее легкий крик, крик утраченной девственности, был единственной радостью Алины.

Боль… Только боль поняла она в тайне слияния. Оно показалось ей чрезвычайно простым, чересчур физиологическим и менее всего мистическим.

Это был очень холодный зимний лень. Солнце сияло. Ледяная бахрома повисла с крыш. Огромные глыбы снега лежали стянутые тончайшей корочкой. Он хрустел и скрипел под ногами. Алина ездила в пансион к маленькому Бруно, терялась среди белизны, сверкания иглистого ветра. Ее ждал неприятный сюрприз. Директор очень настойчиво просил взять Бруно. Его находили вредным для класса. Среди веселых наивных детей он казался взрослым, и это отнюдь не могло считаться желательным. Директор пояснил далее, что одиночество мальчика внушило ему сострадание. По праздникам он отпускал Бруно к доктору Мирскому, у которого свои дети и который очень любит мальчика… Доктор выражал самое горячее желание усыновить Бруно. Христина уже давно дала ему свое равнодушное согласие. Алина крепко уцепилась за этот проект.

Сейчас она привезла к себе Бруно, обложила его альбомами, игрушками и терпеливо ждала доктора.

Она говорила, оглядывая стол, накрытый для завтрака:

– Дайте, Франуся, плоскую вазу для редиски… только сначала наполните ее водой… вы подали икру?… она на ледничке… Спросите кухарку, как наш провансаль…

Из гостиной донесся кашель.

Это Бруно задыхался от коклюша. Алина беспокойно прислушивалась, Боже мой, до чего он мучится!

Франуся принесла икру и вазу. Она докладывала барышне, что Войцехова уехала. Старая служанка взяла свои пожитки, громко крича, что не хочет оставаться в этом распутном доме лишнего часа.

– Ну и отлично, – сказала Алина, – она извела меня.

– Мы тоже все радуемся, – просто заявила Франуся.

С тех пор как осенью Алина вернулась из имения Шемиота, Войцехова перестала верить в свадьбу. Она возненавидела Алину с тупостью честной женщины, а молчание Франуси казалось ей личным оскорблением. Ведь она так ждала грязных подробностей, которые потом передала бы разукрашенными на ухо духовнику. Но она не узнала ничего от Франуси и разъярилась.

А сегодня, увидев Бруно, старая служанка окончательно вышла из себя: «Неужели же барышня не перестанет возиться с этим незаконным щенком? Да барышня опозорит себя на весь околоток». Тогда Алина рассчитала ее.

– Который час, Франуся?

– Ровно два, барышня…

– Вы звонили по телефону Оскерко?

– Да. Барышня Оскерко отказывается видеть маленького барина…

– А…

Бруно снова кашлял. Алина пошла к нему. Черный газовый тюник, обшитый узенькой полоской черных страусовых перьев, разлетался при ее движениях. Она напоминала бабочку.

– Как наши дела, маленький?

Бруно отложил альбомы. Он отвечал серьезно:

– Ничего… мне теперь лучше…

Но сейчас же припадок повторился. Глаза у него покраснели, вспухли, слезы бежали по багровым щекам и целые струйки слюны смочили подбородок.

– Ах, бедняжка, – пробормотала она с глубокой жалостью. Сердце у нее стыло при виде этого ребенка, терпеливого и кроткого, никогда не плакавшего. Коклюш изводил его. Особенно были мучительны рвоты, начинавшиеся сейчас же после еды.