Дарья Димке - Зимняя и летняя форма надежды

— Меня зовут Эльза, Даша и Маруся. Тебе как больше нравится?

— Даша, — продолжая улыбаться, ответил он.

Пока мы шли в школьные помещения, расположенные в другой части здания, Митя успел рассказать, что они приехали из Абхазии, что здесь очень хорошо, что сразу за санаторием потрясающие горки, а в парке целые стаи снегирей, которые едят с рук. Также мы успели выяснить, что нам обоим нравится Жюль Верн и не нравится Дюма, что я плохо учусь, а он отличник и что у него тоже есть младший брат. Когда мы дошли до нашего класса, мне казалось, что я знала Митю всегда и что лучшее из всего произошедшего за год — то, что мы оба оказались именно в этом санатории.

Школьные занятия в санаториях и больницах были чистой формальностью. Как правило, учитель задавал какие-нибудь упражнения из учебника и уходил или читал книжку. Поэтому мы, открыв учебники, продолжали разговаривать.

— Смешно, — сказала я, — в учебниках по чтению и на открытках всегда рисуют цветы, если что-нибудь про весну и восьмое марта. Зачем? Ведь в марте снег еще даже не начинает таять.

Митя удивленно смотрел на меня.

— Что ты имеешь в виду? — спросил он.

— Ну как что? И в мае — на всех открытках цветущие яблони, а яблони редко зацветают так рано. И еще в стихотворении: «Снег выпал только в январе» — это же неправда, снег выпадает в ноябре, а иногда и раньше!

Митя продолжал удивленно смотреть на меня. Он сказал, что ему тоже всегда казалось это странным, только наоборот — по учебнику все зацветало слишком поздно... Сопоставив эти и многие другие факты, мы решили, что учебники специально так сделаны, чтобы никому не было обидно.

После занятий мы пошли гулять. Митя сказал правду — горки были такой высоты, что захватывало дух, и столько снегирей я не видела никогда; Митя, как выяснилось, вообще видел их впервые в жизни. Сначала мы попробовали понять, на что больше похожи снегири — на яблоки, цветы или ягоды. Но потом стало ясно — снегири не похожи ни на что, только на снегирей. Они садились на протянутые руки и осторожно склевывали крошки, всегда по одному и очень осторожно. А если стоять достаточно долго, то на руку садилась самочка — их было намного меньше, грудки у них были не красные, а серо-розовые, и они были очень пугливые...

После вечерних процедур был ужин, на котором давали сыр. Это было слишком хорошо, чтобы быть правдой. Из всей еды я любила только сыр. Но дома сыр был очень редко. А тут давали целых четыре ломтика, причем настоящего сыра, а не плавленого или колбасного. Я могла съесть значительно больше, чем четыре, но больше не было. Однако когда ужин начал подходить к концу, выяснилось, что многие сыр просто не доедали, оставляя нетронутые ломтики на столах. Тетушка, заметив это, сказала:

— Маруся, ты можешь пойти и взять себе немного.

Но в том-то и дело, что я не могла! Я ужасно стеснялась, и вообще мне казалось, что предложить такое при Мите и его маме было неправильно. Поэтому я никак не отреагировала на предложение тетушки.

— Странно, — говорила тетушка, когда мы поднимались к себе в номер, — ты же любишь сыр. Опять фокусы?

Я молчала.

— Жаль, — продолжала она. — Я думала, что ты хоть здесь будешь нормально питаться и твои синяки под глазами наконец-то исчезнут.

Услышанное поразило меня до глубины души.

— У меня синяки под глазами? — переспросила я.

— Ну конечно! Посмотри на себя в зеркало, ты бледная как смерть, кроме глаз вообще ничего не осталось! Тебе надо больше есть. Я обещала бабушке с дедушкой, что, когда мы вернемся отсюда, ты перестанешь просвечивать.

Зайдя в номер, я бросилась к зеркалу. Тетушка была права, и как я раньше этого не замечала? У меня были огромные круги под глазами. Мне стало страшно: а вдруг Митя их заметит? Конечно, он не перестанет со мной дружить, но все равно это ужасно. И, главное, что я могу с ними сделать? Конечно, можно два дня не выходить из номера, но вряд ли за это время, сколько бы я ни заставила себя съесть, они исчезнут. Нет, это был не выход. Я еще раз критично осмотрела себя в зеркало. Во мне не было ничего красивого. То есть в обычной жизни было, целых две вещи — то, как были заплетены мои волосы, и манжеты с воротничком на школьной форме.

Моя бабушка всю жизнь мечтала одевать своих девочек красиво — сначала тетушку, потом мою сестру, потом меня. Та одежда, которую ей удавалось купить, никогда не совпадала с ее представлением о красивом, а на шитье у нее не было времени. Поэтому бабушка вкладывала всю свою нереализованную страсть к прекрасному в мои косы. По утрам мы вставали раньше всех, я садилась у бабушкиных ног, и она заплетала мне совершенно фантастические косы. На это нужно было не меньше получаса — у меня были длинные, торчащие в разные стороны недокудри. Было совершенно непонятно, как она превращала их в такую красоту. Я знала, что это по-настоящему красиво, не только потому, что взрослые женщины стремились их потрогать и рассмотреть, но и потому, что моя школьная учительница всегда косилась на них с неодобрением и даже пару раз сделала по их поводу какое-то критическое замечание. Но формально придраться она ко мне не могла — я не носила распущенных волос или волос, собранных в хвостик, так что ничего не нарушала. Увы, тетушка не умела так заплетать, она ограничивалась банальным колоском. Распустить волосы, что тоже казалось мне ужасно красивым, она бы не позволила. И, с неохотой вынуждена была признать я, это было правильно — волосы были слишком длинные и слишком пышные, они бы мгновенно превратились в нерасчесываемое, свалявшееся нечто, которое к тому же выпадало бы из-под зимней шапки.