Карина Сайнс Борго - В Каракасе наступит ночь [litres]

Стараясь производить как можно меньше шума, я вернула обе шкатулки на место. Я приложила все усилия, чтобы они стояли на полке точно так же, как раньше, и лишь впоследствии поняла, насколько это было странно с моей стороны. Странно и абсурдно. Кто будет проверять, трогал ли кто-нибудь эти шкатулки? Но в тот момент я действовала так, словно Аврора и Хулия могут вот-вот вернуться и потребовать то, что принадлежит им по праву.

Красную папку я решила спрятать. Возвращение шума, который производила банда Генеральши, каким-то образом придавало этим женщинам почти сказочное могущество, каким они на самом деле не обладали. Страх, который я испытывала, заставлял меня думать, будто они способны проходить сквозь стены и видеть, что я делаю. Со стороны это может показаться глупым и смешным, но мне было не до смеха. Я была в ужасе. Мало того, что я забралась в чужую квартиру, так теперь вместе со мной в ней находился человек, о котором я, по правде говоря, ничего не знала. Сантьяго – нынешний Сантьяго – мог оказаться кем угодно: жертвой, убийцей, провокатором, доносчиком.

Но, оглядевшись по сторонам, я немного успокоилась. По крайней мере, в этой комнате я была совершенно одна, и никто не мог меня ни видеть, ни слышать – разве только я специально начну шуметь. Тем не менее мне необходимо было действовать, и побыстрее. Я шагнула к центру комнаты, и тут мой взгляд упал на оклеенную обоями цвета слоновой кости стену, где висела репродукция «Мадонны Иммакулаты» Мурильо (точно такая же мадонна висела в хозяйской спальне моих теток в пансионе сестер Фалькон). Подойдя к ней, я сняла картину со стены. Когда я ее перевернула, к моим ногам упал заклеенный липкой лентой конверт.

В конверте лежала пачка пятидесяти- и двадцатиевровых банкнот.

В Ла Энкрусихаде – между Турмеро и Пало-Негро – возвышалась ржавая железная башня с огромными буквами «П. А. Н.» на боку. Это был мукомольный завод, который производил кукурузную муку – продукт, которым на протяжении десятилетий кормилась вся страна. Лепешки-арепас, пироги-альяки, булочки-альякитас, сдобы, печенье и много чего еще – все делалось из этой муки. Зерно для производства муки хранилось на элеваторе Ремавенка, который был виден из окон автобуса, когда до Окумаре-де-ла-Коста оставалось еще больше ста пятидесяти километров. Это было главное зернохранилище штата Арагуа, где родилась моя мать: наряду с ромом и сахарным тростником кукурузная мука служила одним из основных видов сельскохозяйственной продукции края. Она продавалась в больших желтых пакетах, с которых улыбалась миловидная женщина с неправдоподобно красными губами в гигантских серьгах и пестром платке. Эта женщина была местной, провинциальной версией Кармен Миранды – известной бразильской актрисы и певицы, чей музыкальный альбом «Сделано в Южной Америке» открыл перед ней двери домов всех венесуэльцев и американской «XX Сенчури Фокс».

Муко́й «П. А. Н.» были вскормлены тысячи мужчин и женщин, но с наступлением эпохи всеобщего дефицита и жесткого рационирования она исчезла из магазинов и стала роскошью. Теперь эта произведенная промышленным способом мука, запечатлевшись в наших воспоминаниях в виде самых разнообразных лакомств и домашней выпечки, стала символом подлинной демократии: ее ели и бедняки, и богатые, и чиновники, и солдаты.

Технология промышленного производства муки была сродни новому способу обработки хмеля, с помощью которого знаменитый немецкий пивовар умиротворил некую страну, которая то бражничала напропалую, то развязывала очередную войну. Она же привела к исчезновению пилонерас – так называли женщин, которые рушили кукурузные зерна с помощью тяжелого песта в толстых деревянных ступках, вырезанных зачастую из деревьев, которые некогда бросали благословенную тень на уютные патио старинных усадеб. За работой женщины пели. Их протяжные, как молитва, и ритмичные, как удары песта и тяжелый стук крупных капель пота, песни получили название «кантос дель пилон» – «песни песта».

Работа пилонерас была не из легких. Удар за ударом несчастные женщины разбивали твердые зерна маиса или кукурузы, сокрушая твердую оболочку и превращая нежное, сладкое ядро в тончайшую муку, из которой в специальных дровяных печах выпекали хлеб насущный для всей страны, в которой свирепствовала малярия. Именно с тех пор сердце венесуэльского народа стало биться в ритме «песен песта».

Зерно в ступке обычно рушили не одна, а две женщины. За работой они переговаривались – часто не в рифму, но в их диалоге был особый музыкальный размер, определявшийся движениями рук, сжимавших тяжелый деревянный пест. Так возникли песни, которые словно подтверждали древнюю истину: несчастья – такая же данность, как солнце или деревья, сгибающиеся под тяжестью сладких, спелых плодов. «Песни песта» вбирали и сохраняли в себе обиды и огорчения необразованных венесуэльских крестьянок, которые давали выход своему разочарованию, изо всех сил вонзая песты в золотое зерно. И каждый раз, когда я проезжала мимо Ла Энкрусихада, я вспоминала эти песни, которые слышала в детстве.