Пётр Алешковский - Секретики

Колотушка, соединенная с ножной педалью, четыре раза ударяет в бас-барабан: дух-дух-дух-дух! Созывает свою паству. Тарелка начинает отбивать ритм, вторя басовому барабану, на их призывы откликаются малый барабан и бонги. Проигрыш рассыпается в воздухе – звуки палочек, как конфетти. Вот снова вступает бас: дух-дух-дух-дух! Завершает вступление всплеск двойных тарелок. И тут же врубается соло-гитара, начинает петь тонко, высоко и пронзительно, указательный палец гитариста скользит по грифу, солист демонстрирует свое умение, и, поймав драйв, ускоряет темп. Поддерживая соло, включается степенная ритм-гитара, электронные звуки пронизывают зал, стекла в оконных рамах начинают подрагивать. Бас-гитара переговаривается с басовым собратом – большим барабаном-бочкой. Звуки накладываются друг на друга, множатся. И это только вступление – “кач”! “Поехали!” – кричит в микрофон Макаревич, но мы уже танцуем, подошвы впечатываются в паркет: два удара правой, два – левой, мы топаем, словно тролли, сходящие с гор: дух-дух! дух-дух! Великие Джимми Хендрикс, Карлос Сантана, Кит Ричардс были виртуозами “кача”, они умели завести зал с самого начала, нагнать волну. Но великие были только на виниле, а “Машина”, наша “Машина” здесь, в зале! Мы словили ритм, качаемся вместе с ним. Руки взлетают ввысь, пальцы галочкой в знаке “виктория”, пипл отрывается по полной!

Красные и потные, все повторяют вслед за Макаревичем:

Руки мы себе развязали: забегаем в туалет, бутылка идет по кругу, глоток-другой, вино ударяет в голову.

Про нас эта баллада, но пена нам уже не страшна! Мы глядим на вошедших в раж музыкантов, на счастливые лица друзей, на стоящего в уголке Маклака с его мышиным носом. Он уже больше никогда не заставит нас бежать домой и переодевать джинсы, никогда!

Под конец “Машина” играет коронную – “Наш дом”.

Тишины в зале не может быть по определению: всё качается, мчится, вертится, взрывается, трясется, бьется и воет, электрогитары выдают бешеное вибрато, обрушивают на толпу звуковые заряды, многократно усиленные огромными черными колонками. Звуки дробятся, отскакивают от стен, возвращаются эхом и уносят наши души куда-то в небеса. Мы купаемся в звуках простецкой мелодии, которую некоторые снобы из новой генерации окрестят потом “колбасным роком”. Отплясав, вымотанные вконец, мы бежим домой, меняем промокшие от пота рубашки и снова собираемся узким кругом в беседке у Курдиного дома, где опять пьем, хохочем, наперебой вспоминаем разные пустяки и расходимся только под самое утро. В тот день нам казалось, что мы не расстанемся никогда.

Занятия с репетиторами, продолжавшиеся весь год, закончились. Мы перебрались на дачу в Зеленоградскую, где я сидел, уткнувшись в учебники, и зубрил то, что предстояло сдавать на вступительных экзаменах через месяц. Дачная компания как-то сама собой распалась. Моим единственным другом в то лето был Серёга, сын наших хозяев, но бесцельно бродить с ним по знакомым местам было скучно, да и времени оставалось в обрез, приходилось заниматься целыми днями. Митяя, моего младшего брата, отправили в детский сад в Тарусу. Я жил на даче с бабкой и дедом, мама приезжала только на выходные. Но тут неожиданно к нам присоединился папа. Он был погружен в себя – либо что-то читал за столом, либо курил на лавочке перед домом, либо уходил на недолгие прогулки. Как я узнал потом, больница, в которой он лежал, закрылась на ремонт, больных распустили по домам. Лишенный врачебного надзора, а главное, необходимых лекарств, папа впал в тяжелую депрессию. Однажды в воскресенье, когда все были в сборе, он после завтрака ушел на прогулку и не вернулся уже никогда.

Помню тот долго тянувшийся день. Страшный слух, что принесли со станции соседи по улице. Деда, отправившегося на разведку и пришедшего назад горевестником. Бабку, запричитавшую в голос, обхватившую меня и повторявшую без конца: “Бедный мой, бедный мой”. Маму, закрывшуюся в своей комнате, и себя самого, не понимавшего, что теперь нужно делать. Что в действительности произошло, мне не объяснили, сказали просто, что папа неожиданно умер.