Василий Шукшин - Я пришёл дать вам волю. Любавины

Опять недружно, нескладно забубнили: «у-у, у-у!..»

Степан вдруг разозлился на эту унылую нескладицу, встал и заорал и показал, чтоб и все тоже орали.

И все встали и заорали:

Крик распрямил людей; засверкали глаза, набрякли жилы на шеях… Песня набирала силу; теперь уж она сама хватала людей, толкала, таскала, ожесточала. Ее подхватывали дальше по берегу, у бочек, – весь берег грозно зарычал в синеву сумрака.

«Патриарх» выскочил вдруг на круг и пошел с приплясом, норовил попасть ногой в песню.

Еще с десяток у шатра не вытерпели, ринулись со свистом «отрывать от хвоста грудинку». Угар зеленый, буйство и сила – сдвинули души, смяли.

«Патриарх» пошел отчебучивать вприсядку, легко кидал огромное тело свое вверх-вниз, вверх-вниз… Трудно было поверить, что – старик почти.

Никто ее не заметил, старуху кликушу. Откуда она взялась? Услышали сперва – завыла слышней запева атаманского:

– Ох, да радимы-ый ты наш, сокол ясны-ый!.. Да как же тебе весело гуляется-то!.. Да на вольной-то воолюшке. Да праздничек ли у тя какой, поминаньице ли-и?..

Причет старухи – дикий, замогильный – подкосил песню. Опешили. Смотрели на старуху. Она шла к Степану, глядела на него немигающими ясными глазами, жуткая в ранних сумерках, шла и причитала:

– Ох, да не знаешь ты беду свою лютую, не ведаешь. Да не чует-то ее сердечушко твое доброе! Ох-х… Ох, пошто жа ты, Степушка!.. Да пошто жа ты, родимый наш!.. Да ты пошто жа так снарядился-то? А не глядишь и не оглянешься!.. Ох, да не свещует тебе сердечушко твое ласковое! И не подскажет-то тебе господь-батюшка – вить надел-то ты да все черное!..

Степан не робкого десятка человек, но и он оторопел, как попятился.

– Ты кто? Откуда?..

– Кликуша! Кликуша самарская! – узнали старуку. – Мы ее знаем – шатается по дворам, воет: не в себе маленько…

– Тьфу, мать твою!..

– Ох, да родимый ты наш… – опять завыла было кликуша и протянула к атаману сухие руки

– Да уберите вы ее! – заорал Степан.

Старуху подхватили и повели прочь.

– Ох, да ненаглядное ты наше солнышко! – еще пыталась голосить старуха. Ей заткнули рот шапкой.

Степан сел, задумался… Потом встряхнул головой, сказал громко, остервенело:

– Врешь, старая, мой ворон ишо не кружил! – Посмотрел на казаков. – Не клони головы, ребятушки! Наливай. Отпевать – умельцы найдутся, сперва пусть угробют.

Налили. Выпили.

Помаленьку праздник стал было опять налаживаться… И тут-то нанесло еще одного неурочного. Это уж как знак какой-то небесный, рок.

Зашумели от берега.

– Куприян! Кипрюшка!.. Тю!..

– Как ты?!.

– Гляди! – живой. А мы не чаяли…

– Кто там? – спросил Степан.

– Кипрюшка Солнцев, до шаха с письмом-то ездил. А пошто один, Куприян? Где же Илюшка, Федька?

– Какие вести? – тормошили Куприяна.

Куприян Солнцев, казак под тридцать, радостный, захмелевший от радости, пробрался к атаману.

– Здоров, батька!

– Ну?.. – спросил Степан.

– Один я… Как есть. Господи, не верится, что вижу вас… Как сон.

– Что так? – опять негромко спросил Степан. Его почему-то коробила шумная радость Куприяна. – А товаришши твои?..

– Срубил моих товаришшев шах. Собакам бросил…

Степан стиснул зубы.

– А ты как же?

– А отпустил. Велел сказать тебе…

– Не торопись!.. – зло оборвал Степан. – Захлебываисся прямо! – Степана кольнуло в сердце предчувствие, что Куприян выворотит тут сейчас такие новости, от которых тошно станет. – Чего велел? Кто?

– Велел сказать шах…

– Через Астрахань ехал? – опять сбил его атаман.

– Через Астрахань, как же. – Куприян никак не мог понять, отчего атаман такой неприветливый. И никто рядом не понимал, что такое с атаманом.

Атаман же страшился дурных вестей – и от шаха, и об астраханских делах. И страшился, и хотел их знать.

– Что там? В Астрахани?..

– Ус плохой – хворь какая-то накинулась: гниет. С Федькой Шелудяком лаются… Федька князя Львова загубил, Васька злобится на его из-за этого…

– Как это он!.. – поразился Степан. – Как?

– Удавили.

– Я не велел! – закричал Степан. – Круг решал!.. Он нужон был! Зачем они самовольничают!.. Да что же мне с вами?!.