Василий Шукшин - Я пришёл дать вам волю. Любавины

Семка удивился и показал: нет.

– А то б женили… Любую красавицу боярскую повенчаю с тобой. Приглядишь, скажи мне – свадьбу сыграем. Ступай позови Федора Сукнина.

Семка ушел.

Степан встал, начал ходить по палате. Остановился над покойником. Долго вглядывался в недвижное лицо друга. Потрогал зачем-то его лоб… Поправил на груди руку, сказал тихо, как последнее сокровенное напутствие:

– Спи спокойно, Ваня. Они за то будут кровью плакать.

Пришел Сукнин.

– Ступай к митрополиту в палаты, возьми старшего сына Прозоровского, Бориса, и приведи ко мне. Они там с матерью.

Сукнин пошел было исполнять.

– Стой, – еще сказал Степан. – Возьми и другого сына, младшего, и обоих повесь за ноги на стене.

– Другой-то совсем малой… Не надо, можеть.

– Я кому сказал! – рявкнул Степан. Но посмотрел на Федора – в глазах не злоба, а мольба и слезы стоят. И сказал негромко и непреклонно: – Надо.

Сукнин ушел.

Вошел Фрол Разин.

– Там Васька разошелся… Про тебя в кружале орет что попало.

– Что орет?

– Он-де Астрахань взял, а не ты. И Царицын он взял.

Степан горько сморщился, как от полыни; прихрамывая, скоро прошел к окну, посмотрел, вернулся… помолчал.

– Пень, – сказал он. – Здорово пьяный?

– Еле на ногах…

– Кто с им? – Степан сел в деревянное кресло.

– Все его… Хохлачи, танбовцы. Чуток Ивана Красулина не срубил. Тот хотел ему укорот навести…

Степан вскочил, стремительно пошел из палаты.

– Пойдем. Счас он у меня Могилев возьмет.

Но в палату, навстречу ему, тоже решительно и скоро вошел Ларька Тимофеев, втолкнул Степана обратно в покои… Свирепо уставился атаману в глаза.

– Еслив ты думаешь, – заговорил Ларька, раздувая ноздри, – что ты один только в ответе за нас, то мы так не думаем. Настрогал иконок?!.

Степан растерянно, не успев еще заслониться гневом, как щитом, смотрел на есаула.

– Ты что, сдурел, Ларька? – спросил он.

– Я не сдурел! Это ты сдурел!.. Иконы кинулся рубить. А митрополит их всем показывает. Зовет в церкву и показывает… Заместо праздника-то… горе вышло: испужались все, дай бог ноги – из церквы. На нас глядеть боятся…

До Степана теперь только дошло, как неожиданно и точно ударил митрополит: ведь он же сейчас нагонит на людей страху, отвернет их, многих… О, проклятый, мудрый старик! Вот это – дал так дал.

Степан сел опять в кресло. Посмотрел на Ларьку, на брата Фрола… Качнул головой.

– Что делать, ребята? Не подумал я… Что делать, говорите? – заторопил он.

– Закрыть церкву, – подсказал Фрол.

– Как закрыть? – не понял Ларька.

– Закрыть вовсе… не пускать туда никого.

– А? – вскинулся с надеждой Степан.

– Нет… видели уж, – возразил Ларька. – Так хуже.

– А как? – чуть не в один голос спросили Степан и Фрол. – Как же? – еще спросил Степан. – Разбегутся ведь, правда.

– Сам не знаю. Выдь на крыльцо, скажи: «Сгоряча, мол, я…»

– Ну, – неодобрительно сказал Степан. – Это что ж… Знамо, что сгоряча, но ведь – иконы! А там – мужичье: послушать послушают, а ночью все равно тайком утянутся. Где Матвей? Ну-ка, Фрол, найди Матвея.

– Э-э! – воскликнул Ларька. – Давай так: я мигом найду монаха какого-нибудь, научу его, он выйдет и всем скажет: «Там, мол, митрополит иконы порушенные показывает: мол, Стенька изрубил их – не верьте: митрополит сам заставил меня изрубить их, а свалить на Стеньку». А?

Братья Разины, изумленные стремительным вывертом бессовестного Ларьки, молча смотрели на него. Есаул мыслил, как в ненавистный дом крался: знал, где ступить неслышно, как пристукнуть хозяина и где вымахнуть, на случай беды, – все знал.

– Где ты такого монаха найдешь? – спросил Степан первое, что пришло в голову; Ларька часто его удивлял.

– Господи!.. Найду. Что, монахи жить, что ли, не хочут? Все жить хочут.

– Иди, – сказал Степан. – Иди, останови митрополита вредного. Промахнулся я с им.

– А ты потом выйдешь и устыдишь митрополита принародно. Скажи: «Ая-яй-яй, старый человек, а такую напраслину на меня…»

– Нет, – возразил Степан, – я не пойду. Сам устыди его хорошенько. А батька, скажи всем, пьяный лежит. Нет, не пьяный, а… куда-то ушел с казаками. Найди, найди скорей монаха, надавай ему всякой всячины – пусть разгласит всем, что иконы рубил. Хорошая у тебя голова, Ларька. Не пьешь, вот она и думает хорошо. Молодец. Ай, как я оплошал!..

Трезвый Ларька, а с ним и Фрол пошли улаживать дело.

Ларька смолоду как-то чуть не насмерть отравился «сиухой» и с тех пор не мог пить. Казнился из-за этого – стыд убивал, но никакая сила не могла заставить его проглотить хоть глоток вина: пробовал – тут же все вылетало обратно, потом был скрежет зубовный и страдание. Так и жил – мерином среди жеребцов донских. Может, оттого и злобился лишний раз.