Том Бойл - Чикшулуб

Но то, что будоражит меня в связи с Чикшулубом, кроме того, что он истребил динозавров и вызвал катастрофические и необратимые глобальные изменения, это более глубокий вывод о том, что мы, как и все наши деяния, опасения и пристрастия, так безнадежно непоследовательны. Да, мы знаем, что смерть уничтожает нашу индивидуальность, но поскольку онтогенез воспроизводит филогенез, то наш род продолжается, человеческая жизнь и культура наследуются – что при отсутствии бога позволяет нам смириться со смертью индивидуума. Но если всерьёз отнестись к опасности Чикшулуба ... или грядущего Чикшулуба, гигантского астероида, который с жутким рёвом может рухнуть на землю, стерев с неё всё и вся в любой миг, даже сейчас, когда ваши глаза бегают по строкам этой страницы, – что с нами будет?

– Вы её родители? – Мы уже в другом помещении, более глубоком и очень узком, громкоговорители бормочут свои бесконечные заклинания, "Доктор Чандросома в реанимацию", "Доктор Белл, вызывается доктор Белл", и здесь нас ждёт другая медсестра, ещё старше и суровее первой, с ещё более мертвецкими глазами и линиями вроде кисетных тесёмок, туго опоясывающими губы. Она обращается к нам с женой, но я не в состоянии ничего ответить, ни "да", ни "нет". Я парализован, ошеломлен. Если я признаю Мэдди своей, а значит я снова вступаю в правоотношения, то тогда я, конечно же, накличу на неё беду, ведь те возможные и невозможные силы, те боги бесконечно больших и бесконечно малых миров, увидят, как безмерна моя к ней любовь, и заберут её, чтобы просто из вредности проучить меня за моё в них неверие. Вуду, Худу, Сантерия, Господи простите меня, ибо грешен я ... Тут до меня доносится голос жены, исходящий словно из запертого сейфа, единственное односложное тихое слово, – Да, – и затем вопрос, – Она будет жить?

– У меня нет такой информации, – отвечает медсестра голосом нейтральным, даже, можно сказать, бездушным как у робота. Это ведь не её дочь. Её-то доченька, небось, дома, спит в ворохе плюшевых мишек, розовых простынок и пуховых подушечек и её ночничок поблескивает словно всевидящее око охранника.

Я не сдерживаюсь. Всё эта её нейтральность, эта бесящая бездушная нейтральность – а когда уже кто-то начнет отвечать за что-то? – А какая информация у вас есть? – вопрошаю я, наверное, излишне громким голосом. – Разве это не ваша работа, прости господи, знать, что здесь происходит? Вы звоните нам посреди ночи, говорите, что наша дочь пострадала в ДТП, а теперь говорите, что у вас нет никакой грёбаной информации?

Другие посетители поворачивают головы, испепеляют нас взглядами. Одни из них сутулятся в оранжевых пластиковых стульях, расставленных по полу, другие бродят по коридору и, беззвучно шевеля губами, молятся. Они тоже жаждут информации. Все мы жаждем информации. Мы жаждем новостей, добрых новостей: Всё это было недоразумением, так, мелкие ссадины и ушибы (правильный термин – травмы) – ваши дочь, сын, муж, бабушка, двоюродный племянник выйдет с минуты на минуту вон из той двери...

Медсестра буравит меня взглядом, после чего выходит из-за стола, низенькая, коренастая, чуть не карлица, и проворно семенит к двери, которая распахивается в следующий, более отдаленный, кабинет. – Не угодно ли вам пройти за мной? – говорит она мне.

Тут же оробев, я склоняю голову и следую за ней, но лишь в паре шагов после жены. Кабинет этот поменьше, диагностический, с весами, на стенах графики, столешница его стола застелена листом антисептической бумаги.

– Ожидайте здесь, – говорит она нам, тут же смещая вес на одну ногу, чтобы улизнуть. – Доктор вот-вот подойдет.

– Что за доктор? – хочу я знать. – Зачем доктор? Что ему надо?

Увы, дверь за ней уже захлопнулась.

Я поворачиваюсь к Морин, застывшей посредине кабинета, боящейся к чему-то прикоснуться или сесть или даже пошевелиться из-за страха разрушить магию момента. Она прислушивается к шагам, её взгляд застыл на второй двери, той, что находилась в конце кабинета. Я слышу, как мямлю её имя, после чего она, вся в слезах, в моих объятиях и я понимаю, что должен обнимать её, понимаю, что это нужно нам обоим, человеческий контакт, любовь и поддержка, но единственное, что я чувствую, это её тяжесть, и нет никого и ничего, что могло бы это исправить, неужели она не понимает этого? Я не хочу никого поддерживать и не хочу, чтобы меня поддерживали. Не хочу, чтобы меня касались. Я лишь хочу, чтобы мне вернули мою дочь и ничего больше.

Голос Морин доносится из таких глубин её горла, что я едва могу разобрать смысл её слов. Даже когда она с красным сморщенным лицом отходит от меня, мне требуется какое-то мгновение, чтобы понять, что это её молитва, озвученная громким шепотом: – Она ведь выживет, правда?